Меч и Крест - Лузина Лада (Кучерова Владислава) - Страница 17

– Что именно? – живо уточнил следователь.

– Да чего только не придумывают! Что нечисто там. И соваться туда нельзя, потому что они будто прямиком в ад ведут. В Киеве ж под землей пещер много, и про каждую своя байка есть. Про эту – такая.

– Это не байка, – свел брови следователь Бойко, глядя на Сергеича в упор казавшимися нереальными глазами. – Для кого-то это отнюдь не байка. Какой-то сумасшедший верит в нее так сильно, что убивает людей. Это ритуальное жертвоприношение. Они – не диггеры, а сатанисты… Ваша дочь знала о роде ваших занятий? – спросил он резко.

И Владимир Сергеич угадал: тезка уже подозревает его Машу, а заодно и его самого. Но, тем не менее, не почувствовал отторжения. Суровая клинопись складок на лбу Владимира Бойко, требовательные и упрямые узкие губы и напряженный поиск в слишком больших его глазах убеждали: тот – нормальный мужик. Серьезный. И не подлый, видно.

– Об аварии. Да нет, откуда? То есть утром знала, конечно, – ответил Владимир Сергеич честно. – А ночью… Да я и не должен был здесь быть, у меня выходной. Просто попросил, чтобы если что, ребята мне позвонили.

– Так-так, – кивнул Бойко, видимо, уже уведомленный о содержании показаний Сергеичевых коллег. – Но что, собственно, заставило вас предположить, что авария может произойти второй раз?

– Да то, что я сердцем чувствую, не так что-то! – вскричал Сергеич. – Не так что-то с трубами! Не могло новые трубы без причины все разом прорвать! Мы еще утром с Колей, другом моим, толковали, что надо в милицию сообщить.

– Вы считаете, кто-то повредил их намеренно?

– Не похоже, – сморщился Владимир Сергеич. – Следов топора или чего-то такого нету. Только странно это, и от этого еще страннее!

– Более чем странно, – подтвердил его собеседник неприязненно и многозначительно. И если неприязнь явно относилась к самой «более чем странной» ситуации, многозначительность, безусловно, адресовалась «свидетелю обнаружившему» и «чувствовавшему сердцем». – А ваша дочь, – вновь перевел он разговор на Машу, – никогда не упоминала кого-то с инициалами М. К.?

– М. К.? – обеспокоенно переспросил Машин отец. – Знакомые буквы-то… Они у нас по дому на всех бумажках намалеваны. Вы же знаете молодых девчат: влюбятся, и давай сердечки с инициалами рисовать. Только Маша моя тут ни при чем! – с нажимом объяснил Владимир. – Если вы клоните, что она как-то в этом страхе замешана…

– Нет, нет, – качнул головой тезка. – Я вполне могу допустить, что это лишь случайное совпадение. Но вы не поверите, если я расскажу вам, сколько раз за мою многолетнюю практику именно случайнейшее и нелепейшее совпадение помогало раскрытию преступления… Или, напротив, стоило людям жизни. И мне очень не хотелось бы, чтобы на этом самом месте, – показал он туда, где, заслоненный от них стеной, лежал накрытый простыней труп молодой и красивой девушки, которая уже никогда не станет старой, – завтра оказалась ваша дочь.

– Да откуда вы вообще это М. К. взяли?! – рассердился Машин отец, покоробленный его убийственным предположением.

– Кто-то зазвал ее сюда. Запиской, – сурово отчеканил тот. – Она была подписана инициалами…

– Понял. Его фамилия Красавицкий, – решительно объявил Владимир Ковалев. – Имя не помню. Маша мне как-то призналась, втайне от матери. Только ничего у ней с ним нет! Одни охи да ахи. А он даже ее не замечает. Моя дочь… В общем, она не из тех, кто парням нравится. К сожалению.

– В данном случае, это может быть и к счастью, – сказал следователь.

И прикусив узкую и бледную губу, хмуро поглядел нереальными глазами на полустертого ангела Апокалипсиса, сворачивающего небо в свиток на стене над ними.

Уже в пять утра невсыпущее июльское небо начало довольно розоветь, и через полчаса свет прополз под ресницы Кате, вторгшись в темноту ее сна, и, поморщившись, она недовольно открыла глаза.

Она всегда просыпалась сразу, не тратя ни мига на то, чтобы отделить сны от яви, вспомнить, кто она такая, чего хочет, что было вчера и предстоит ей сегодня. И сейчас сразу же осознала катастрофу: она бросила нужного, власть имущего человека в разгар уже объявленного полового акта, и единственное оправдание, которое может показаться ему убедительным, – справка о том, что несостоявшаяся любовница внезапно сошла с ума.

Было гадко.

Затылок нудновато выл, но главная боль засела в правом виске, свила там пухлое гнездо и ворошилась в нем, причиняя Кате мучительные страдания. Что-то непривычное в районе шеи и спины ужасно раздражало и действовало ей на нервы, но в контексте общей нелицеприятной ситуации значения это не имело.

По левую руку от нее, плотно прижав к себе согнутые ноги и обреченно утопив голову в коленях, сидела кучеряво-рыжая девушка в ушастых тапочках.

Маша пробудилась раньше всех и тут же получила умопомрачительный шок, мигом превратившийся в тупое, парализующее отчаяние.

Она – в центре Киева!

В домашних тапках и красной в горошек пижаме, сшитой мамой из ситца, купленного на занавески еще во времена Машиного детства и, «чтоб не пропадало добро», хозяйственно пущенного в дело!

И хотя мать наверняка уже обзвонила все больницы и морги, доведя и себя и папу до предынфарктного состояния, даже ради спасения их обоих она не способна заставить себя пробежать в позорной пижаме через Город.

Киев просыпался…

Свернувшись в клубочек, Чуб с умиротворенным выражением лица спала на траве под одной из голубых елок, посаженных у входа в музей. Ей, в отличие от сестер по несчастью, не раз приходилось ночевать под открытым небом. На пляжном шезлонге в Коктебеле, на песке Казантипа и даже в Киевском ботаническом саду под кустом сирени, где она однажды с удивлением обнаружила саму себя после запойной любовной ночи. А неподалеку от Дашиной вытянутой руки лежала старая, неправдоподобно толстая и невероятно увесистая на вид книга в переплете из потертой кожи, оканчивающимся двумя фигурными застежками.

На ней черным стражем сидел большой важный ворон, терпеливо держа в клюве узкий длинный конверт из матово-черной бумаги.

Увидав, что Катя смотрит на него, ворон быстро сделал шаг вперед, протягивая ей письмо. Помедлив, Катя неуверенно взяла у него загадочное послание, и птица тут же взвилась ввысь, каркая громко и значительно.

Рыже-кучерявая подняла глаза на звук и слабо проговорила:

– Здравствуйте.

Катя не отреагировала: рыжая была слишком незначительным нюансом происходящего. А происходящее Кате чертовски не нравилось. Ее сознание, как всегда бесстрастное и логичное, словно заключили в ватный шар бреда. Ее изнуряюще знобило, и боль продавливала висок. Стараясь держать голову неподвижно, Катя, приподнявшись, потянулась к книге и пододвинула ее к себе. На обложке не было названия. Книжка, похоже, была очень-очень старой. Но Катя, считавшая себя знатоком ретрораритетов, плохо разбиралась в антикварных книгах – их она никогда не покупала.

Обиженно нахохлив пухлые губы, Даша проснулась с недовольным стоном и мутно, с сомнением посмотрела на обеих.

– А где это мы? – спросила она вареным голосом, в котором, однако, напрочь отсутствовало удивление.

Страдальчески морщась вправо, Катя решительно поднялась на ноги, прижимая тяжелую книгу к животу. Застежки сразу же расстегнулись, тихо звякнув. Голова загудела, и на секунду Катя почувствовала острую, мерзостную ненависть к своему оказавшемуся слишком слабым телу.

«Домой, – жестко приказала она ему. – Там разберусь».

– Который час? – проворчала Даша.

Случившееся понемногу воскресало в ее памяти.

– Что здесь вчера было? Я одна это видела или как? – недоуменно спросила она. – А отчего мы повырубались?

– Нам на голову упала книга, – с готовностью ответила Маша Ковалева тоном отличницы, которая всегда все помнит и всегда все знает. В ее словах прозвучало облегчение: спокойно-бурчливая реакция Даши почему-то успокоила ее, и безнадежность в душе осела.

– Вот эта? – Даша с любопытством уставилась на Катин живот. – Ого, какая громадная! Такой и насмерть прибить можно.