Модеста Миньон - де Бальзак Оноре - Страница 38

• Предыдущая
• 38/63
• Следующая

— Не вижу причины отклонять ухаживание герцога д'Эрувиля, — сказала она Латурнелю. — Несмотря на нашу бедность, — прибавила она, лукаво поглядев на отца, — я считаюсь теперь богатой наследницей. Поэтому я кончу тем, что опубликую свою программу. Разве вы не заметили, как изменилось выражение глаз Гобенхейма за последнюю неделю? Он крайне огорчен тем, что не может отнести свои партии в вист за счет безмолвного обожания моей особы.

— Тише, душа моя, — сказала г-жа Латурнель, — вот и он.

— Папаша Альтор в отчаянии, — сказал Гобенхейм, входя и обращаясь к Шарлю Миньону.

— Почему? — спросил граф де Лабасти.

— Говорят, Вилькена ожидает банкротство, а вас на бирже считают архимиллионером.

— Никто не знает, какие обязательства существуют у меня в Индии, — возразил весьма сухо Шарль Миньон. — Я же вовсе не намерен посвящать посторонних в свои дела. Дюме, — сказал он на ухо своему другу, — если Вилькен находится в стесненных обстоятельствах, мы могли бы вновь поселиться в моей прежней усадьбе, уплатив ему наличными ту сумму, за которую он ее приобрел.

Вот та обстановка, которая по воле случая ожидала Каналиса и Лабриера, когда они вслед за курьером приехали в воскресенье утром во флигель г-жи Амори. Вскоре стало известно, что герцог д'Эрувиль под предлогом расстроенного здоровья прибудет во вторник с сестрой и теткой, и они поселятся в доме, нанятом в Гравиле. Это соперничество вызвало шутки на бирже, — там говорили, что из-за дочери г-на Миньона сильно возрастет квартирная плата в Ингувиле.

— Если так будет продолжаться, эта девица превратит в странноприимный дом весь Ингувиль, — сказала младшая дочь Вилькена, в отчаянии от того, что ей не удалось стать герцогиней.

Вечную комедию «Наследница», которая должна была разыграться в Шале, можно было бы назвать, повторяя шутку Модесты, «Жизненной программой молодой девушки», так как сама героиня после потери своих иллюзий твердо решила отдать руку только тому человеку, достоинства которого ее вполне удовлетворят.

На следующий день после приезда два соперника, по-прежнему еще близкие друзья, стали готовиться к своему появлению в Шале в тот же вечер. Все воскресенье и утро понедельника они употребили на распаковку вещей, вступление во владение флигелем г-жи Амори и устройство, необходимое для месячного пребывания в Гавре. Поэт заранее все рассчитал. К тому же в качестве будущего посланника он склонен был прибегать ко всевозможным уловкам и ухищрениям. Итак, он решил извлечь пользу из того шума, который, по всей вероятности, поднимется вокруг его приезда в Гавр, справедливо полагая, что отголоски молвы дойдут и до Шале. Как человек, переутомленный тяжкими трудами, Каналис не выходил из дому, а Лабриер уже успел два раза прогуляться под окнами Шале. Он любил с каким-то отчаянием, его охватывал глубокий ужас при мысли о гневе Модесты, и будущее казалось ему окутанным густым мраком. В понедельник два друга спустились из своих комнат к обеду, уже одетые для первого и важнейшего визита. На Лабриере был тот же костюм, что и в знаменательное воскресенье, когда он появился в церкви; но на этот раз он считал себя только спутником литературного светила и положился на волю случая. Что касается Каналиса, то он не пренебрег возможностью надеть фрак, ордена и позаботился придать своей внешности то салонное изящество, которое он усовершенствовал в школе своей покровительницы, герцогини де Шолье, и высшего света Сен-Жерменского предместья. Каналис не забыл ни одного даже мельчайшего предписания дэндизма, тогда как несчастному Лабриеру предстояло явиться в Шале в небрежном костюме человека, потерявшего всякую надежду. Прислуживая за столом своим двум господам, Жермен не мог скрыть улыбки при виде этого контраста. Но когда он вошел в столовую со второй переменой блюд, его лицо уже приняло дипломатическое, или, лучше сказать, озабоченное выражение.

— Известно ли вам, господин барон, — обратился он вполголоса к Каналису, — что обер-шталмейстер прибывает в Гравиль для лечения от той же болезни, которой страдает господин Лабриер и вы сами?

— Как, маленький герцог д'Эрувиль? — воскликнул Каналис.

— Да, сударь.

— Он, очевидно, приезжает ради мадемуазель де Лабасти? — краснея, спросил Лабриер.

— Да, ради мадемуазель Миньон, — подтвердил Жермен.

— Нас провели! — воскликнул Каналис, смотря на Лабриера.

— В первый раз ты сказал мы со времени нашего отъезда, — с живостью заметил Эрнест. — До сих пор ты все время говорил я.

— Ты прекрасно изучил меня, — весело смеясь, ответил Мельхиор. — Разумеется, нам с тобой не под силу бороться с придворной должностью, титулами герцога и пэра и теми болотами, которые государственный совет на основании моего доклада пожаловал дому д'Эрувилей.

— Его светлость, — сказал Лабриер с иронической серьезностью, — может предоставить тебе некоторое утешение в лице своей сестры.

В эту минуту слуга доложил о графе де Лабасти. Услышав эту фамилию, оба молодых парижанина встали из-за стола, и Лабриер пошел навстречу гостю, чтобы представить ему Каналиса.

— Я счел своим долгом отдать вам визит, который вы мне сделали в Париже, — сказал Шарль Миньон молодому докладчику счетной палаты. — Кроме того, я знал, что получу при этом двойное удовольствие, встретив одного из великих поэтов наших дней.

— «Великих», сударь? — возразил поэт, улыбаясь. — Может ли быть что-нибудь великое в наш век, прологом к которому служит царствование Наполеона. Во-первых, нас целое племя так называемых великих поэтов, а во-вторых, второстепенные таланты так хорошо подражают гению, что истинная слава теперь невозможна.

— Не это ли побудило вас обратиться к политике? — спросил граф де Лабасти.

— То же наблюдается и в политике, — сказал поэт. — Теперь уже нет больше крупных государственных деятелей, а только люди, более или менее причастные к важным событиям. Видите ли, сударь, при нынешнем режиме, который создала для нас конституционная хартия, предпочитающая налоговое обложение оружию, прочным осталось только то, за чем вы ездили в заморские страны, а именно — деньги.

Довольный собой и тем впечатлением, которое он произвел на своего будущего тестя, Мельхиор обратился к Жермену.

— Подайте кофе в гостиную, — сказал он и пригласил Шарля Миньона перейти туда из столовой.

— Очень вам благодарен, граф, — проговорил Лабриер, — за то, что вы вывели меня из затруднения: я не знал, удобно ли мне явиться к вам в дом вместе с моим другом. Как вы добры и тактичны.

— Что вы! Самые обычные правила вежливости провансальцев, — сказал Шарль Миньон.

— Как! Вы родом из Прованса? — воскликнул Каналис.

— Извините моего друга, — сказал Лабриер, — он не изучал, подобно мне, историю рода де Лабасти.

При слове «друг» Каналис выразительно посмотрел на Эрнеста.

— Если ваше здоровье позволит, — сказал провансалец, обращаясь к поэту, — я попрошу вас оказать мне честь и посетить сегодня вечером мой дом; тогда день этот будет для меня знаменательным, или, как говорили в древности, albo notanda lapillo[83]. Хотя нам и неловко принимать такого великого поэта в очень скромном домике, но вы, надеюсь, снизойдете к нетерпению моей дочери, — она в беспредельном восторге от ваших стихов и даже перекладывает их на музыку.

— У вас есть нечто большее, чем слава, — сказал Каналис. — В вашем доме обитает сама красота, как говорил мне Эрнест.

— О, моя дочь — просто славная девушка, а вам она, пожалуй, покажется провинциалочкой.

— Но руки этой провинциалочки домогается, как говорят, герцог д'Эрувиль, — сухо заметил Каналис.

— Я предоставляю моей дочери полную свободу выбора, — продолжал г-н Миньон с коварным добродушием южанина. — Герцоги, князья, простые смертные, даже и сам гений — все равны в моих глазах. Я не хочу брать на себя никаких обязательств, и тот, кого выберет Модеста, будет моим зятем, или, вернее, сыном, — сказал он, поглядев на Лабриера. — Что прикажете делать, жена у меня — немка и не признает нашего преклонения перед титулами, я же во всем руковожусь желаниями моих двух повелительниц. Я всегда предпочитал спокойно сидеть в экипаже, а не держать в руках вожжи. Мы можем говорить шутя об этих серьезных вещах, так как еще не видели герцога д'Эрувиля, и я не больше верю в женихов, навязанных родителями, чем в браки, заключенные по доверенности.

• Предыдущая
• 38/63
• Следующая