Модеста Миньон - де Бальзак Оноре - Страница 18

• Предыдущая
• 18/63
• Следующая

Если вы ищете платонической дружбы, то в будущем она составит ваше несчастье. Если ваше письмо лишь игра, не продолжайте ее. Итак, наш маленький роман окончен, не правда ли? Он не прошел бесследно; я укрепился в правилах порядочности, а вы приобрели более ясные представления о жизни общества. Обратите ваши взоры к действительности, а мимолетный пыл, рожденный чтением поэтов, вложите в добродетели, свойственные вашему полу.

Прощайте, сударыня! Смею надеяться, что вы не откажете мне в своем уважении. После того, как я увидел вас, или ту, что я принял за вас, ваше письмо кажется мне вполне естественным: столь прекрасный цветок невольно поворачивается к солнцу поэзии. Любите поэзию так же, как вы любите цветы, музыку, природу и величественную красоту моря, украшайте ею вашу душу. Но не забывайте того, что я имел честь вам сообщить относительно поэтов. Остерегайтесь избрать мужем глупца, ищите спутника жизни, которого предназначил для вас господь бог. Поверьте мне, найдется немало умных людей, способных оценить вас, сделать вас счастливой. Будь я богат, а вы — бедны, я, не задумываясь, положил бы к вашим ногам и свое состояние и свое сердце, ибо я верю в вашу прямоту, в вашу богато одаренную натуру и с полным спокойствием вручил бы вам свою жизнь и честь. Прощайте же еще раз, белокурая дочь белокурой праматери Евы».

Это письмо, которое Модеста проглотила с такой же жадностью, с какой глотает путник каплю воды среди палящей пустыни, сняло гнетущую тяжесть с ее сердца. Затем, поняв слабые стороны своего плана, она решила тотчас же исправить их и передала Франсуазе конверты со своим ингувильским адресом, прося ее больше не приходить в Шале. Отныне Франсуазе было велено вкладывать полученные письма в эти конверты и незаметно опускать их в почтовый ящик в Гавре. Модеста решила теперь лично встречать почтальона на пороге Шале в тот час, когда он обычно приходил. Что сказать о чувствах, которые пробудил в Модесте этот ответ, где под блестящим плащом Каналиса билось благородное сердце бедняка Лабриера? Чувства ее сменяли одно другое, как морские волны, бурной чередой набегающие на берег и затихающие на прибрежном песке. Ее взгляд рассеянно скользил по шири океана; Модеста не помнила себя от счастья, — еще бы, она выудила, если можно так выразиться, из парижской пучины возвышенную душу, она не ошиблась, предположив, что сердце поэта должно соответствовать его таланту, и была вознаграждена за то, что послушалась магического голоса предчувствия. Жизнь ее отныне приобрела новый интерес. Ограда прелестного Шале, решетка ее клетки, сломана. Ее мысль летела, словно на крыльях.

— О отец, — прошептала она, вглядываясь в морскую даль, — сделай нас очень, очень богатыми.

Ответ Модесты, который пять дней спустя прочел Эрнест де Лабриер, будет красноречивее всяких пояснений.

«Г-ну де Каналису.

Мой друг, — позвольте мне называть вас так, — я восхищаюсь вами, я хочу, чтобы вы были именно таким, как в письме, в вашем первом настоящем письме... О, только бы оно не было последним. Кто, кроме поэта, сумел бы так мило извинить девушку и так хорошо ее разгадать!

Мне хочется ответить с той же откровенностью, какой дышали первые строки вашего письма. Прежде всего, на мое счастье, вы меня не знаете. Могу сообщить вам с радостью, что я ни эта ужасная мадемуазель Вилькен, ни эта весьма благородная и весьма сухопарая мадемуазель д'Эрувиль, которая никак не может определить свой возраст и до сих пор колеблется между тридцатью и пятьюдесятью годами. Кардинал д'Эрувиль украшал собой историю церкви еще до того кардинала, который прославил наш род, ибо я не считаю знаменитостями всяких генералов и аббатов, выпускавших тощие сборнички чересчур длинных стихов. Затем, я вовсе не живу в роскошной вилле Вилькенов. Благодарение богу, в моих жилах не течет ни единой капли крови, остывшей от сидения за прилавком. Во мне смешалась немецкая и южнофранцузская кровь; по свойственной мне мечтательности — я древняя германка, а по живости — дочь Прованса. Я дворянка как по отцу, так и по матери. Род моей матери упоминается чуть ли не на каждой странице Готского альманаха[55]. И, наконец, сообщаю вам, что я сумела принять такие предосторожности, что не только человек, но даже власти не в силах раскрыть моего инкогнито. Я останусь неузнанной, неизвестной. Что касается «моих статей», как говорят в Нормандии, успокойтесь, я столь же красива, как и та молоденькая особа (она, бедняжка, и не ведала о своем счастье), на которой остановился ваш взгляд, и я вовсе не считаю себя нищей, хотя десять сыновей пэров Франции и не сопровождают меня во время прогулок. Меня уже заставили однажды участвовать в гнусном водевиле на тему о богатой наследнице, обожаемой за ее миллионы. Очень прошу вас ни под каким видом, даже на пари, не пытайтесь проникнуть ко мне. Увы, хотя я и свободна, но меня охраняют: во-первых, я сама, а во-вторых, весьма смелые люди, которые, не задумываясь, всадят вам в сердце нож, если вы решитесь проникнуть в мое убежище. Говорю это не для того, чтобы испытать вашу храбрость или подстрекнуть любопытство, — мне кажется, я не нуждаюсь ни в одном из этих чувств, чтобы заинтересовать и привязать вас к себе.

Теперь я отвечу на второе и значительно более дополненное издание вашей первой проповеди.

Выслушайте же мое признание. Видя, что вы недоверчивы и, очевидно, принимаете меня за Коринну[56], импровизации которой мне так наскучили, я подумала, что уже не раз какая-нибудь десятая муза уводила вас, движимого любопытством, в долину, расположенную между Парнасом и Геликоном[57], чтобы дать вам вкусить от плодов своего ученического творчества, О, будьте совершенно спокойны, мой друг. Если я и люблю поэзию, то не сочиняю «стишков», и чулки у меня вовсе не синие. Я не собираюсь вам надоедать разными «стихотворными пустячками» в одном или двух томах. Словом, если я скажу вам когда-нибудь: «Придите, я вас жду», — вас не встретит, вы знаете это теперь, старая дева, нищая и безобразная. О мой друг, если бы вы только знали, как я жалею, что вы приезжали в Гавр! Вы испортили мне мой роман, как вы говорите. Нет, одному богу известно, какие сокровища я берегла для человека, у которого хватило бы великодушия, проницательности и доверчивости прийти на наше первое свиданье с непосредственностью ребенка, поверив в мои письма и проникнув постепенно в глубину моего сердца. Я мечтала о гениальном человеке, сохранившем чистоту чувств. Вы подрезали крылья моей мечте. Я прощаю вас, — вы живете в Париже; к тому же и поэту, по вашим словам, не чужды человеческие слабости. Но не принимайте меня за девочку, гоняющуюся за прекрасными и несбыточными иллюзиями. Не забавляйтесь, бросая камни в разбитые окна замка, уже давно превратившегося в развалины. Как! Вы, человек умный, не отгадали, что наставления, которые вы прочли мне в вашем первом и высокопоучительном письме, г-жа д'Ест уже не раз читала себе сама. Нет, дорогой поэт, мое первое письмо не было похоже на булыжник, который швыряет шалун мальчишка, чтобы испугать домовладельца, углубившегося под сенью яблони в изучение налогового листа; нет, лучше сравните его с удочкой, которую с прибрежной скалы осторожно закидывает в море рыбак в надежде поймать золотую рыбку.

Я вполне согласна с вашими прекрасными словами о семье. Если я окажусь достойной человека, который мне понравится, то отдам ему свое сердце и жизнь, но... с согласия моих родителей. Я не хочу ни огорчать, ни обманывать их. Я знаю, что я для них все на свете. К тому же они люди без предрассудков. Наконец я чувствую себя достаточно закаленной против обманчивых иллюзий. Своими собственными руками я воздвигла крепость, а преданность близких, которые стерегут меня, как сокровище, сделала ее неприступной; я доверилась им не потому, что у меня не хватило бы сил защищаться в открытом поле, нет, обстоятельства облекли меня непроницаемой броней, на которой я начертала слово: Презрение. Мне глубоко претит все, в чем есть расчет, все, что не вполне благородно, чисто, бескорыстно. Я преклоняюсь перед красотой, перед идеалом, но я не романтична, — я уже прошла через романтику, правда в глубине души, в своих мечтах. Поэтому я и признаю справедливость ваших слов о жизни общества, неоспоримых, как прописные истины.

• Предыдущая
• 18/63
• Следующая