Черная шкатулка - Ашкенази Людвик - Страница 8

За маленькую картинку с юношей в лодке

(покачивающейся на дорожке, проложенной во мраке лунным светом),

который напрягает слух и слышит с берега далекий

слабый голос: «Любимый, ты гребешь ко мне?»

Зачем же, сударь, вы так часто меняете картинки?

Почему хотя бы одну из них, хоть самую маленькую

нельзя оставить до конечной?

Пока я тут занят починкой сети,

хочу сообщить вам новость:

снова отозвался старик Галлей,

астроном.

Он все живет на той комете,

которую когда-то сам же и открыл.

Помните, ее еще называли

«косматая»,

и «бич человечества»,

и «божье наказание».

Квартирка у него в самом низу,

в пылающем хвосте.

С центральным отоплением,

горячей водой

и газом.

У Галлея и его кометы

джентльменское соглашение:

комета будет его даром возить —

за то, что он ее открыл,

а старик Галлей

раз в семьдесят девять лет

может сверху посмотреть

на старую добрую Англию.

Такой у них, стало быть, уговор.

Значит, пока я тут занят сетью,

хочу вам сказать,

что старик прилетит в 65-м.

Смотрите,

чтобы мы еще здесь были.

Было бы глупо подвести старика.

Представляете, как он будет расстроен,

если не найдет то место, где играл в гольф,

свой клуб или Лондон?

А потом у нас снова будет время:

целых семьдесят девять лет.

Должно быть, особый характер был у человека. У того,

кто первым ударил в барабан. И впрямь особый характер,

ведь знал, что кто-то его услышит!

Никто не бьет в барабан просто так, для себя.

Разве что дождь и дети.

Видно, страстный был человек и страстно чего-то желал;

а, может, страстно боялся…

Видно, до этого он кричал, но джунгли поглотили его крик.

Тогда он взял палку и начал бить по дереву.

Там-там.

Тут-тут.

Многое изменилось с той поры. Погасли огни

на вершинах гор, и тамтамы гулко звенят в ритме танца,

отдавая почести английской королеве

или советскому премьеру.

Но не в этом дело, коммуникации действуют безотказно.

Точно старый горшок проволокой, свет обмотан паутиной

электромагнитных волн. В каждой каморке,

в палатках и пещерах, разливаясь, плещется море

радиопередач для женщин, музыкальных дуэтов

и репортажей с чемпионата по хоккею.

В темноте мерцают магические глаза, и пальцы радаров

ощупывают облака.

Мы слышим, как бьется сердце пса, который летает вокруг

земного шара, и знаем, в какое время ему был подан завтрак.

Мы плаваем в море невидимых импульсов и впечатлений.

Достойные смеха пловцы! Ведь и за спинами мировых

рекордсменов море тотчас смыкается вновь…

Коммуникации работают безотказно, это верно.

А за столом сидят двое — локоть к локтю и даже колено к колену,

и часто один не знает, что думает другой. Просто не настроен

на его волну.

И когда в одном тревожно гудят барабаны и полыхает пламя

возбужденных нервных токов, другой испытывает

отчаянную скуку…

В компетентной подкомиссии ЮНЕСКО

уже несколько лет лежит проект

доктора архитектуры профессора Тео Пишториуса,

заслуживающий экстренного рассмотрения:

на двадцатиметровом обелиске из синтетики — стремянка,

на самом ее верху — прыщеватый подросток,

еще не вышедший из этого прискорбного возраста.

В руках у него коробок спичек

(0,7x1, 8x2,5 метра),

и одной спичкой он с робкой улыбкой

пытается поджечь стремянку.

На обелиске надпись из чистого плутония:

«Человечество»

Наступит время, и вместо замков шкафы будут с фотоэлементами.

Бабушка подойдет, даже не пошевельнет пальцем,

и шкаф откроется сам собой.

Налетят внуки. А крику сколько!

— Ой, у тебя там еще магнитофон! С кнопками! Баб,

чего ты его не выбросишь?!

«Да, — подумает бабуся, — я бы вам его включила,

послушали бы, что мне нашептал дедушка,

и навздыхал, и немножечко напел.

Но я стесняюсь».

И лучше сядет за рояль, который будет таким же черным

и почти таким же белым, как в прошлом веке, и сыграет им

старенький рок-н-ролл. И все будут говорить:

— Какая в прежние времена бывала музыка, такая нежная,

тонкая и ненавязчивая…

И все начнут вспоминать давнее прошлое —

эпоху первых атомных реакторов, старинных спутников,

желудочных зондов и далеких от совершенства бормашин.

На их лицах появятся слегка сентиментальные и

лишь чуточку иронические улыбки людей, вспоминающих

старое доброе время.

Была одна девочка, совсем еще маленькая,

и эта девочка сильно плакала.

Вы уж меня извините, сидела на горшочке и

горько-прегорько плакала.

Звали ее Ева. Ладно?

Прошло полтора часа, и никто не знал,

почему она плачет.

— Ева, — говорю, — дай мне немножечко твоих слезок,

я их спрячу в маленькую черную шкатулку.

Девочке это понравилось.

Она мне их наплакала целую чашечку, потом перестала

и говорит:

— Мама мне сказала, что я тоже буду мама.

И у меня будет мальчик, кудрявенький такой, хороший,

и еще девочка — толстушка и хохотушка.

И теперь я боюсь:

а вдруг с ними что-нибудь случится?!

И оттого плачу.

Дядя Людвик, давай мы с тобой сами сделаем такой мир,

чтобы в нем никто не боялся!

Мы принялись за работу и сделали его.

На славу мир удался.

Он был из пластилина, весь красный. Снаружи и внутри.

Вулканов мы делать не стали, про границы забыли,

казармы у нас не поместились, для тюрем места тоже не осталось.

Мир этот Ева взяла с собой в постельку,

а я пошел домой и включил последние известия.

Вот видишь, Маня, а ты боялась. Я, правда, тоже боялась,

но тогда мне было не до этого. Мне надо было, доченька,

коров подоить да свиней накормить, а меня еще животом

попрекали и говорили:

— Не могли до свадьбы подождать?!

А когда придет Франтишек, глянь на него ласково, да ты

сама знаешь, не мне тебя учить, и смотри во все глаза,

как он на тебя посмотрит и что скажет сначала, а что потом.

И бабы, что с тобой в одной палате, пусть говорят:

«вылитый отец». И что, значит, нос его, и смеется, как он.

За молоко не бойся, молока у нас всегда хватало.

А когда будешь давать грудь и станешь с ним говорить,

разговаривай с ним ласково и не спеша. Скажи ему:

— Бабушка велела передать, что все тебе на этом свете рады,

солнышко ты наше ясное,

мужичок синеокий,

крикун бессердечный.

В одном небывало большом загородном ресторане,

был то, собственно, даже не загородный, а лесной ресторан,