Черная шкатулка - Ашкенази Людвик - Страница 6

Кто ты такой, что так кричишь опять?

Что ты твердишь: квартплата, плата, пени…

А где же мне на ту квартплату взять?

Ты мне грозишь: в суде с тобой сойдемся!

Мне наплевать на все, я не пойду к суду.

Хотела бы я знать, как можно осудить

за цепь собачью, за собачью конуру?

Ты все твердишь: квартплата, плата, пени…

А может, спросишь: «Сколько же вам лет?»

Спроси еще: «Сегодня ели, пани?»

Спроси: «Еще вам светит этот свет?»

Давай присядем вместе на ступени,

да спрячь бумагу, она ведь стерпит все.

Спроси: «Где сыновья, где муж ваш, пани?

Вы все им отдали или должны еще?»

Спроси: «Как это все случилось?»

А ну-ка, удивись: «А это, пани, вы?»

По этим вот ступеням все скатилось,

ты видишь, как они уходят вниз?

Ну что стоишь, как кавалер смущенный,

идем в подвал, в котором нету дна.

Идем со мною, человек казенный,

мой джентльмен, проводишь даму, да?

Я ей прямо так и сказал, ваше преподобие:

«Об этом, Верок, не может быть и речи,

он же женатый человек!»

А она все плакала, как окно в ноябре,

и только говорила:

«Я знаю, дедушка,

но что же мне делать?»

Я ей сказал: «Верочка, родная,

в жизни все проходит, остывает,

и потом с трудом вспоминаешь,

как выглядел тот, кто был тебе дорог,

и сам удивляешься,

что целых три месяца подряд

ходил по пять километров

на почту — туда и обратно,

так и не получив ни одного письма».

А Вера мне сказала: «Дедушка,

я с собой что-нибудь сделаю».

Вечером я заглянул к ней в спаленку,

она спала и так дышала,

так прерывисто, ваше преподобие,

как маленькая. Как слабый бегун,

которому не добежать до финиша.

Ведь такие слабые бегуны

ничего не могут выиграть.

Или могут, ваше преподобие,

что вы так улыбаетесь?

— Я бы как-нибудь привыкла, — сказала девчонка, опираясь на костыль, но ведь мужчины всегда смотрят на ноги.

— Кто тебе сказал? — спросил мальчик. — Что за чепуха!

Зачем разглядывать женщинам ноги?

— Я об этом знаю давно, — ответила девчонка. — Сперва

мужчины смотрят на ноги, а потом уже только заглядывают в лицо.

— Я бы должен был об этом знать, — прошептал мальчик. —

Я же мужчина.

— Ты? — печально улыбнулась одноногая. — Ты еще мальчик.

Я дам себе отдых, сегодня должно получиться,

буду сама с собою, уходите все прочь,

как хорошо — в двери никто не стучится,

и черная женщина может иметь свою ночь.

Вот придет вечер, сварю себе кофе,

свой густой кофе, черный как я,

брошу четыре кусочка сахару,

табак и кофе, это — любовь моя.

В старой чашке густой осадок,

вот потеха, он правду расскажет мне.

Черной жизни моей остаток

черной гущей лежит на дне.

Это ужасно, — когда трогается поезд.

это ужасно, — когда поезд отходит от перрона,

и Вчера превращается в облако пара

со всем великолепием игры в словечки,

долгого ожидания на углу, скатерти в пятнах,

переплетающихся пальцев,

воды, пепла, яиц вкрутую, самолюбия,

сдавленного спазмами горла,

и, о боже, с внезапно и нежно запрокинутой головой,

с пенящимся, черным и горьким кофе любви,

заваренным на скорую руку и выпитым залпом.

Это самое ужасное,

когда вчера превращается в пар

и сегодня и завтра…

Можно пойти и купить свежую газету

и пару пачек сигарет,

сто грамм салата, оливье

и полбатона, — это да,

сегодня еще да,

а что же завтра?

Кто раздвинет утром занавески?

Кто скажет: «Ну и льет… как из ведра!

Это ты? Это твоя голова на моей подушке?»

Случилось как-то — это было в Париже

и прямо в Эйфелевой башне! —

на конкурс красоты пришла сама Краса.

Денег на вход у нее, разумеется, не было,

и внутрь ее не пустили.

Краса печально спустилась по винтовым ступенькам,

перешла по мосту через Сену

и присела на лавочке близ Трокадеро.

Рядом сидели влюбленные,

и девушка говорила:

— Антигона — мой идеал! —

а сама думала: «Опять спустилась

петля на чулке».

Тем временем конкурс закончился

и была избрана

Мисс Универзум.

Получила чек на 50 000 франков,

поплевала на него на счастье

и засунула за лиф из пенопласта.

«Ax, — говорила себе Краса, —

мне так хочется кого-нибудь иметь. Право пора…»

На нее уже давно никто не засматривался.

Она была немного старомодна в своей одежде —

скорей мужской, чем женской,

в костюме из зеленого вельвета,

в простых застиранных чулках и башмаках,

слишком стоптанных для женщины,

в которых она ходила, точно Чарли Чаплин.

Никто не знал ее настоящей улыбки —

улыбки князя Мышкина, Дона Кихота,

девочки со спичками, Маленького принца.

Она очень редко так улыбалась,

и никто не видел этой улыбки,

потому что в такие минуты

вокруг всегда стояла темнота.

Светит лампочка в окне от поздна до рана,

марихуана, марихуана.

а постель, постель не стлана,

марихуана.

И проигранная ночь, в сердце — рана,

марихуана, марихуана,

почему твоя постель никогда не стлана?..

Марихуана.

А что мне остается? Ну, что мне остается?

Поднимусь, я жива еще, мне сдается.

Ах, не хочется, дети,

не хочется мне, не хочется…

Я его, папочка, ни разу не видала,

ну того, что должен меня взять.

А какой я буду у него по счету?

Я не дорогая? А меня полюбит твой любимый зять?

Все ж скажи мне, папа, я которой буду?

Где бычок, ну тот, что дочкой стал тебе?

Я ему, папочка, постелю подстилку,

точно же такую, что стелил ты мне.

Рано утром, паночка, замычит теленок,

ты ему поласковей: «Уж бегом бегу!»

— Что мычишь так грустно, — спросишь ты спросонок, —

разве тебя, дочка, я не берегу?

Не отнимайте у женщин сигареты,

я вам серьезно говорю.

И сами подносите спичку, не ожидая просьбы.

Им нравится любой огонь, даже самый крохотный,

любой огонь, игра с огнем,

красная точка, тускло пронизывающая темень.

Поэтому не берите у них сигареты,

они любят курить вдвоем

и смотреть на вас сквозь облачко голубоватого дыма,

чтобы знать, как вы к этому относитесь

и достаточно ли вы серьезны в темноте,

незаметно переходящей в рассвет.

Они всматриваются в вас, освещая огоньком сигареты,