Хмельницкий. - Ле Иван - Страница 73

• Предыдущая
• 73/102
• Следующая

— Григорию? Около двух. Эх ты… — с упреком сказал Яким.

— А что я? Я только спрашиваю. Хотя иезуиты и турки учили меня скрывать свои настоящие чувства, но перед матерью я не способен лицемерить.

— Многому, вижу, научили тебя голомозые басурмане, Богдан. Даже иезуитов превзошли, — снова, вздохнув, продолжал Яким. — Всю свою злобу выместили на тебя. Да и не только злобу… Еще с того памятного дня, когда мы вместе отбивались от турок, поверь, люблю тебя! И мне хотелось бы стать твоим отцом, крутым, строгим отцом…

Богдан вспомнил отца, как он сердился иногда на своего любимого сына и журил его.

— Ну так будь, Яким… крутым, но только отцом. Хоть раз! Ну, отстегай, заставь послушаться, и, может, я… все-таки поеду повидаться с матерью. Ради тебя! Как покорившийся…

В словах Богдана чувствовалась горькая искренность. Яким подошел к столу, возле которого, опершись спиной, стоял Богдан. Густые брови его сошлись, еще резче подчеркнув шрам над переносицей, а глаза потухли. Яким положил руку на плечо Богдану и, ласково улыбнувшись, посоветовал:

— Поезжай к матери, чего душу себе мутишь! Бери с собой Ганну, и как раз к пасхе поспеете. Наши родители… да и все так поступали, чтя память первого слова — мама!.. — И снова вздохнул. — Розгами такого уже не переделаешь. Кабы у меня была мать, я бы на краю света нашел ее.

— Ну вот и убедил!.. Успокойся, дружище. Теперь я поеду!

Ганна растерялась в первый момент, когда Яким сказал ей о поездке к матери Богдана. Но когда и муж сказал об этом, она покорно промолвила:

— Хорошо. Гостинцы возьмем?

— Как полагается, — произнес брат. — Вы едете в гости на пасху. Возьмите крашеных яиц, кулич…

В дорогу собрались быстро. Завернули кулич в полотенце, вышитое Ганной, когда она была еще девушкой. Поставили его в новую корзину, сплетенную по заказу Якима старым рыбаком, положили туда крашеных яиц.

— Хорошо, если бы и Ганна смогла ехать верхом, — сказал Богдан Якиму накануне отъезда в Петрики.

— Не думай, что нашей Ганне впервые ехать верхом на лошади. Она еще в детстве скакала верхом, когда отводила коня на пастбище. Но она… шепнула моей Елене…

— Я знаю… Яким.

И все же Ганна отправилась в путь верхом, в обыкновенном турецком седле с высокой лукой.

Ганна видела, как искренне радовался он, когда узнал, что она беременна, и с благодарностью думала о его удивительно теплом, отцовском отношении к ее трехлетней сироте Кате. Она научила дочь называть Богдана отцом, прививала ей любовь к нему.

Весна был в полном разгаре. Только в Овруче еще сохранился в некоторых местах почерневший, ноздреватый снег. Отдыхая в овручской корчме, Богдан с Ганной расспросили, как им лучше проехать в село Петрики в Белоруссии, чтобы не блуждать. Богдану хотелось сократить путь, ибо видел, что Ганне становится все труднее ехать в седле.

— Да не морочь себе голову, Богдась! Я выдержу, если даже придется ехать на хребте вола! Лишь бы вместе с тобой… — успокоила его Ганна.

В страстную субботу они пришли к заутрене в овручскую деревянную церковь, чтобы приложиться к плащанице. Богдан уговаривал Ганну задержаться в Овруче еще на день, отдохнуть, а утром, на пасху, выехать к матери. Ганна настаивала на немедленном отъезде, чтобы успеть поздравить мать с праздником.

Пасхальное воскресенье с утра было облачным, порой даже кропил дождик. Ганна объясняла мужу, что весенние дожди «съедают остатки снега». Утром они подъехали к Припяти, к месту, где вливалась в нее полноводная весной речка Уборть. Снега уже не было видно даже в густых перелесках.

Им стало страшно, когда увидели перед собой широко разлившуюся полесскую реку. По ту сторону виднелась колокольня с зеленым куполом и позолоченным крестом. Она выглядывала из-за густых, чуть зазеленевших деревьев. Кому еще, кроме этих двух несвоевременных путников, препятствует эта полноводная река? Припять. Само название показалось Богдану воинственным.

Он соскочил с коня, помог сойти жене. Богдан легко снял ее с седла.

— Я же… тяжелая, Богдась, — произнесла Ганна.

— Легче ты мне никогда не казалась! — отвечал радостно Богдан, опуская жену на землю.

Ветер разогнал весенние облака. Река словно притихла из уважения к путникам. Зеленели стебельки ранних водорослей, шелестела уже осока, соревнуясь с весенним ветром, на широком просторе лугов. Появились первые цапли, трясогузки…

А в нескольких милях по течению реки они увидели паром. С трудом дозвались паромщика с противоположного берега.

— А к кому это ты, казаче, в наши заброшенные Петрики в гости едешь? — спросил паромщик, налегая на руль.

— К матери, дяденька… Жолнера Ставецкого, может, знаете?

— Так это ты и будешь тот самый Зинько, которого горько оплакивает мать? Не откажи, сынок, и мне поцеловаться с тобой ради святого праздника. Христос воскрес!

— Воистину… А вы знаете ее, мою несчастную мать?

— Отчего же это она несчастная, коль у нее вон какой сын — орел? Значит, и невестку везешь? Ай-ай, женщине ехать в седле… Небось казачка, коли такая храбрая. Дай боже вам хорошо жизнь прожить. А мать-то знает?

— Нет, добрый человек. Некого было послать, чтобы предупредить.

— Понятно… Покуда переправятся кони, я мигом подскочу к ней. Вон там, за ветлами, и живет пан королевский жолнер…

Мать встретила их у ворот. Рядом с ней стоял ее муж, Василий. Его рыжеватая борода была старательно расчесана. Он был без шапки, в руках, на полотенце держал зарумяненный, блестящий от яичного желтка кулич.

— Христос воскресе, мама! — первой поздоровалась Ганна, целуя свекровь.

— Воистину воскрес! — ответил Василий Ставецкий и торжественно поднял кулич.

Богдан решил последовать примеру Ганны. Бросил поводья паромщику, снял с головы шапку и обнял отчима. Чуть было кулич не выбил из рук отчима, обнимая и целуя его. Только теперь почувствовал благодарность к этому человеку, позаботившемуся о его матери.

Когда Богдан расцеловался с отчимом, кто-то потянул его за саблю. Его словно кипятком обдало.

— Да это же… Григорий, братик! — последнее слово произнес он глухо.

И Богдан подхватил мальчика на руки.

— Казаком растешь! — воскликнул он, охваченный глубоким волнением.

А мать уже обнимала Богдана.

Богдану приятно было видеть, что Ганна чувствовала себя здесь как в родном доме. И свекровь и соседи с уважением относились к ней. Но сам он ни минуты не забывал о том, что находится в гостях, хотя и у родной матери.

Может, это глухое село угнетало Богдана? Оно выглядело убого и совсем не было похоже на приднепровские села. Правда, село утопало в зелени садов, это они увидели еще с противоположного берега реки. Притаилось в буераках, словно завороженное.

Но он не признавался, что тоскует с первого дня их приезда в Петрики, что каждое «завтра» представлялось ему счастливым днем прощанья.

А каждый день всегда начинался в окружении людей. Новые впечатления, беседы… Так и летело время. В Петриках селились и бывшие казаки, бежавшие от наказания за свои «провинности». Королевский жолнер Василий Ставецкий тоже беглец, но сейчас он уже пользуется уважением и почетом у своего начальства. Его отпустили домой на праздники за усердную королевскую службу и преданность.

— Знали бы они, чего стоит это усердие нашему брату!.. Бороду пришлось отрастить, требуют солидности, чтобы отличались от казаков. Иначе хоть бросай службу. А куда денешься? В Белоруссии людям легче живется со своими шляхтичами Сапегами да Радзивиллами, чем на Украине с чужими. Казачества у нас своего, известно, нет, но наши люди пробираются и на Сечь.

Богдан увидел, что отчим симпатизирует казакам. Это пришлось ему по душе. А как не любил он его до встречи. Оказалось, что жолнер очень много знает и умеет интересно рассказывать. Его симпатии к казакам, непосредственность в суждениях о свободолюбии невольно вызывали уважение к отчиму.

С грустью заметил он, как переменилась мать. Разбуженная совсем недавно сердечная привязанность к этому мужчине сделала ее совсем другой женщиной. За три с лишним года разлуки с сыном Матрена даже помолодела!

• Предыдущая
• 73/102
• Следующая