Хмельницкий. - Ле Иван - Страница 52

• Предыдущая
• 52/102
• Следующая

Лихо вскочил на воз, едва прикоснувшись к нему рукой. Турецкая карабеля на боку, пистоль за поясом. Сам стройный, как тополь, и крепкий, как дуб. Только теперь догадался он поправить взлохмаченный оселедец на голове.

— Братья казаки! Старшой вашего казачества заставил меня, молодого казака, речь держать, хотя ему самому следовало бы слово молвить. Вот тут говорил человек — за чертову душу… А я не согласен. Мне пришлось беседовать с одним хорошим молодым казаком, бежавшим из турецкой неволи, сыном нашей чигиринской подстаростихи Матрены…

Казаки зашумели, позвали чигиринцев.

— Что он говорит, о ком это, какой сын подстаростихи Матрены? Может, Хмельницкий? Так он же погиб…

— Такие не гибнут, братья казаки! — воскликнул Иван Сулима.

— Так где же он?

— Покажите его нам!

— Все объясню вам, братья, — продолжал молодой казак Полторалиха, поднимая руку. — Живой казак, присматривается, путей домой ищет! Погодите же… Знаете, как святой апостол Петр великомученицу Агату снова девицей сделал?..

— Тьфу ты, чертов казак! — захохотали казаки.

— Святому все можно. Как же он?

— Ясно, не святые горшки лепят, говорил мне этот обученный иезуитами пленник Богдан. А той Агате, сказал, апостол помог. Так вот, нашел он у ворот рая отрубленные иезуитами девичьи груди, да и прилепил их великомученице на свои места.

— Ну и Карпо! Где ты, пан старшой, нашел такого? — хохотали казаки.

— Так что же, стала девицей?

— Ну а как же!.. Так вот, братья мои, и сына пани чигиринской подстаростихи сейчас, так сказать, святой Петр прилепил на службу к шляхтичам.

— Прилепил?

— Как грудь святой Агаты! Дайте прийти в себя сироте… И я так думаю, братья, что никакого чуда от святого Петра казаку ждать нечего. Воевали за Речь Посполитую, поверив королю или королевичу. А сейчас, очевидно, придется воевать еще и за свою волю, за народ, за казачью честь! Святой апостол нам ее не принесет, нет! Нанимал нас воевать, плати или…

— Плати! Плати! — эхом прокатилось над кагарлицкими буераками. Не все услышали они из того, что сказал стройный казак. Только слово «плати!» передавалось из уст в уста. Вот уже не одну неделю ждут казаки королевских комиссаров с деньгами. И тревога закрадывалась в их сердца из-за подозрительной задержки выплаты содержания. Ведь известно, что предназначенные им деньги лежат во Львове!..

К возу, на который один за другим подымались казаки и старшины, чтобы сказать свое слово, подошел избранный после Сагайдачного старший Олифир Голуб. Одет он — как подобает казацкому атаману. Только вместо обычной шапки, какие носили полковники и старшины, Голуб напялил на себя польскую, как у шляхтичей, дорогую, отделанную мехом куницы. Шапка, подаренная ему самим Петром Сагайдачным, оказалась великоватой. Для гетманской головы шита она в Варшаве! Шапка съезжала Голубу на лоб, закрывала глаза. Вместо того чтобы показать казакам свою обнаженную с оселедцем голову, Голубу приходилось все время сдвигать ее на затылок.

— Да снял бы ты, пан старшой, с головы это проклятое шляхетское украшение. Тут такое творится, а он с шапкой возится… — посоветовал Голубу сотник, стоявший возле воза.

Олифир Голуб покраснел, задетый за живое таким издевательским замечанием. Снова поправил шапку, а потом со злостью сорвал ее с головы и обратился к казакам:

— Шапка тут, панове казаки, ни при чем! Самим покойным паном Петром надета мне на голову!

— А казаки могут и снять ее, пан Олифир! Не этим бы хвалился… — так же громко поддержал казаков один из старейших среди знаменитых казацких вожаков, полковник Дорошенко.

Подсаженный казаками и подхваченный Карпом Полторалиха. Дорошенко поднялся на воз, снял с головы свою, такую же, как и у каждого казака, смушковую шапку с красным башлыком:

— Нашему старшому, очевидно, неизвестно, что от короля прибыл еще один гонец к панам комиссарам, которые ведут с казаками переговоры об этой проклятой плате. Пан Обадковский обещает подкинуть еще около десяти, а может, и двадцати тысяч злотых к обещанным сорока, лишь бы только уплатить именно казакам…

— Что? Мы все становимся казаками! Может, освятить эти деньги?

— Почти так, — засмеялся Дорошенко. — Ведь вы слыхали, что эти проклятые злотые лежат во Львове. А их надо привезти оттуда. Вот его величество король и выделил целых две тысячи вооруженных гусар, чтобы к празднику святого Ильи доставить эти злотые в Киев.

— Ото, какие они тяжелые!..

— Что к празднику Ильи, это понятно! А зачем нужны гусары?

— Илья тут тоже так нужен, как той бабе кисти на поясе, чтобы красиво было. Паны комиссары предлагают составить твердые списки только казаков. Очевидно, при поддержке… двух тысяч гусар эти списки будут наиболее твердые.

— Снова хотят реестр ввести! Как воевать с турками на Днестре, можно и без реестра. А как деньги платить — проклятые шляхтичи так и ищут, как бы тебя обвести. Пускай платят воинам, которые вернулись из-под Хотина, а не по спискам. Вот мы тут все как есть, при есаулах и писарях.

— Что же, пан Голуб, вероятно, придется согласиться с казаками — всем идти в Киев, чтобы было перед кем и гусарам покрасоваться. Праздника святого Ильи не так долго ждать, посмотрим…

— А я советовал бы, как старшой, еще раз послушаться панов комиссаров, разойтись, а старшины пускай списки составят…

— Куда разойтись? Чтобы шляхтичи эти деньги одним реестровым казакам раздали? — воскликнул полковник Острянин.

— Верно! Пану Олифиру следовало бы шапку по голове найти.

— Не казацкая эта шапка. Пускай бы пан Олифир в этой шапке шел лучше вместе с пани Анастасией поминки справлять по покойному Сагайдачному! Какой из него старшой казацкого войска?

— Долой его! Дорошенко хотим!

— Дорошенко-о!..

На какое-то время жизнь Максима Кривоноса будто застыла. Казалось, и душа его окаменела. А каким он был прежде горячим воином. Куда идти дальше, ради чего жить? Ему хотелось найти что-то постоянное, определенное, чем можно было бы завершить этот приход «на край земли», в Венецианское королевство.

— Что будем делать, чем жить? Вот вопрос, который тревожит меня, а не то, как буду называться здесь, скрываясь среди чужеземцев, — говорил Максим Кривонос друзьям, когда они пришли к Адриатическому морю.

Он заметно постарел. На похудевшем лице еще резче выделялся его перебитый горбатый нос, придававший лицу хищное выражение. Скрытые за густыми бровями, пронизывающие, орлиные глаза не глядели на собеседника. Казалось, они всегда что-то искали.

Как им прожить? Ведь они пришли сюда не затем, чтобы умирать в этой далекой, теплой стране. А воевать снова?.. С кем, кто твой враг? Ужасно: поле битвы, словно нива, на которой ты и хлебопашец и жнец.

Друзья итальянцы, воевавшие вместе с ними за свободу восставшего чешского народа, преданного самим же главарем, говорили им о каких-то крестьянских отрядах, которые якобы боролись против испанских поработителей. Бунтарь интересуется восстанием! Отряды борцов, вдохновляемые Кампанеллой, вот уже почти четверть века скрываются в горах. Воюют или только угрожают войной, погибая в горах от голода и болезней и в то же время пополняясь новыми, родившимися в городах и селах бунтарями.

— Да мы и сами не знаем, — говорил рыбак Мазаньело, беседуя с Кривоносом и его друзьями, — утихла эта борьба или только разгорается. Но вождь наших повстанцев Томмазо Кампанелла до сих пор еще жив, хотя и заточен иезуитами в подземелье. Даже оттуда доносятся к нам его пламенные призывы!

— От заточенного в подземелье? — удивились кривоносовцы.

— А стены казематов возводили такие же люди, как и мы. Разве я рыбачу по доброй воле?

— Вот так и у нас, добрый человек. Захочешь есть, и на подножный корм перейдешь, как скотина… Большая у вас семья? — поинтересовался Максим, с трудом объясняясь с итальянцем.

Рыбак понял Максима и с горечью повторил:

— И на подножный корм перейдешь, как скотина… Этим часто приходится довольствоваться и итальянским труженикам. Рыболовство — передышка. Конечно… — засмеялся рыбак. — Семья в нашем, брат, возрасте обыкновенная. Престарелые родители остались в Неаполе. Со мной жена, тоже повстанка. Сын у нас недавно родился. Нарекли его именем нашего вождя Кампанеллы.

• Предыдущая
• 52/102
• Следующая