Сокровище альбигойцев - Магр Морис - Страница 59

В доме всего два этажа, однако форма его и удобство воистину чудесны. Красота жилищ убывает с каждым новым этажом, ибо этажи — это тяжкий груз на спине дома, тем более если они с дубовыми дверями, мебелью и стенами, обшитыми темными панелями.

И я сказал своей супруге, которая смотрела на меня недоверчиво, изогнув свою лебединую шею:

— Принеси мне большой посох, тот, что подбит медными гвоздями, а верх загнут, словно жезл епископа, ибо он обладает магическими свойствами.

При упоминании о магической силе она рассмеялась, ибо не верила в нее. Из осторожности я не рассказал ей о только что прозвучавшем голосе, иначе она смеялась бы еще громче: одно дело смеяться над волшебным посохом, и совсем другое — над божественным голосом.

— Я хочу отправиться в дальний путь, побродить по Тулузскому краю, изучить людей и обитающую там живность. — И тихо заключил: — Я чувствую в себе их боль и хочу разделить ее с ними; для этого я должен лучше узнать их.

Она снова засмеялась, и мне показалось, что упал и разбился драгоценный фарфор. Я часто строил несбыточные планы, направленные на пользу людям, но никогда не пытался их исполнить.

— И принеси плащ из коричневого сукна с капюшоном, что защищает от дождя и делает меня похожим на монаха неведомого ордена, не подчиняющегося Папе. Он пригодится мне, когда я отправлюсь в горы, в замок Брамвак.

Вокруг меня словно пролился хрустальный дождь. Замок Брамвак в Пиренеях давно лежал в руинах, и я тысячу раз высказывал пожелание отправиться туда — поразмышлять и проникнуть в мысли моих предков.

Я взглянул на Библию, отпечатанную Гутенбергом и приобретенную моим дедом, на наделавший много шума атлас Ортелиуса, на книги латинские и греческие, на арабские рукописи, в которых, по словам вручившего их мне моего учителя Исаака Андреа, раскрывались секреты тела и души. Бросил взор на пергаменты, удостоверявшие консульскую должность моего отца, человека честного и благоразумного. Во мне не пробудилось сожалений, а при мысли о миссии, возложенной на меня невидимой силой, чей краткий приказ, честно говоря, был не слишком четким, меня охватило веселье.

Вдалеке, за крепостными стенами, колокол на церкви миноритов пробил полночь. Я услышал шаги. Это дозорные — они шли с оглядкой, ибо опасных бандитов было хоть отбавляй. Фонарь над воротами Арнаут-Бернар отбрасывал красноватые отблески.

Как молчалива, как неслышна боль, выпавшая на долю живым тварям! Боль не спит, она никогда не отдыхает. И я шел к ней — наугад, не ощущая ее дыхания. Ибо знал, что она здесь, здесь навсегда, в каждом углу, где есть люди.

Торнебю, столяр из предместья Сен-Сиприен, обладал великим сокровищем, истинной ценности которого сам не ведал. Этим сокровищем являлась его вера. Прежде всего он верил в меня. Торнебю исполнял разную мелкую работу для жителей своего квартала, однако работать, в сущности, не любил, предпочитая слушать чужие разговоры и выражать свое одобрение. И чем меньше понимал смысл сказанных слов, тем красивее они ему казались.

Великое деяние можно совершить только после того, как все обдумаешь и расскажешь свой замысел кому-нибудь, кто тебе верит. Для совершения любого действия необходима точка опоры и твердая вера. Поэтому я отправился к Торнебю.

Столяр стоял на пороге своего собственного дома и собирался идти за водой. Солнце только-только встало. Волосы мои были влажными от утренней росы. Волны Гаронны неспешно рассказывали прибрежной гальке о красоте елового леса на склонах Пиренеев. В воздухе разливался аромат свежеспиленного леса.

Торнебю никогда не слышал о Святом Граале, но чуть не упал на колени, когда слова эти долетели до его ушей. А когда я объявил ему, что ухожу, дабы отыскать Грааль, он взглянул на пустое ведро, потом на верстак, где поблескивали инструменты, а затем на меня.

— Каждое утро я ходил за водой к роднику возле крепостной стены, там собираются все здешние кумушки. Никто не знает, почему женщин, словно нарочно, тянет к воде. Вода — женская стихия, а камень и дерево — мужская. Кумушки смялись над моими широкими плечами и волосами, изобильно покрывающими мою грудь. Но мне было безразлично — стоит ли придавать значение дню, проходящему в низменных трудах, когда вечером ум твой воспарит в разговорах о прекрасном и достигнет вершин заоблачных! О, мой господин, что станет со мной, если вы уйдете?

Тот, кто умением рук своих преображает материю, знает, сколь велико утешение, даруемое этой материей, а потому я указал Торнебю на кусок отпиленного дерева, на стружку, напоминавшую растрепанную шевелюру, на живые доски, хранящие круги годовых колец. Древесина всегда таит в себе жизнь.

Однако столяр покачал головой и отправился за кожаной курткой; надев ее, он нахлобучил на голову забавную шапку с двумя крыльями, очень похожую на дурацкий колпак.

— Я иду с вами, о мой господин. Разве не было сказано тем учителем, что шел в Галилею: «Оставь отца своего и мать и следуй за мной»?

— Я не Христос, Торнебю, а грешник.

— А у меня нет ни отца, ни матери, и я никого не оставляю.

Он запер дверь огромным ключом и закинул за спину вязанку дров.

— Старушка, живущая вон в том низеньком доме, попросила меня распилить ей поленья, чтобы они помещались в ее камин. Я положу их у ее дверей и на этом покончу с работой — отныне для меня наступает время праздности.

Он так и сделал. И мы пошли дальше; неожиданно он спросил:

— Сегодня у нас пятница, тринадцатое сентября. Как вы думаете, можно ли считать этот день благоприятным для того, чтобы пускаться в путь?

Я молчал, озадаченный его словами.

— Я прощу старушке, — продолжал Торнебю, — те несколько лиаров, которые она мне должна. Таким образом, этот день будет для нее удачным. Но будет ли этот день также благоприятствовать и нам?

— Увы! О своей удаче и о благоприятном характере дней можно судить только в последний день жизни.

В это время у нас над головами пролетела стая птиц. Одна из них потеряла перо. Описывая круги, оно медленно опускалось: ведь перья не имеют веса и не падают, подобно камням. Я поймал перо, воткнул его себе в шапку и сказал:

— Перо белое! Мы идем следом за этими птицами.

Когда мы прибыли в Авиньонет, весь город был взбудоражен известием о том, что один из его жителей покончил с собой. «О Господи! — тотчас подумал я, — только бы это был не тот, кого я ищу».

Хозяин стоял на пороге гостиницы, где мы остановились; над его головой висел потухший фонарь, а сам он, ухмыляясь, о чем-то шептался с субъектами, чьи рожи показались нам отвратительными. Ибо благодаря свету, пробивавшемуся сквозь квадратики стекол, вставленных в окошки гостиничных комнат, лица собеседников можно было разглядеть.

Потрясая парой башмаков, хозяин возмущенно говорил:

— Я поспешил забрать его башмаки, сейчас пойду и брошу их в огонь, что горит под вертелом. Вы же знаете, когда горят башмаки самоубийцы, дым от них идет такой плотный, что прогоняет злых духов.

Слушатели согласно закивали, давая понять, что им прекрасно известна великая сила вышеназванного дыма. Какой-то насмешник позволил себе намекнуть, что запах ног самоубийцы может испортить жаркое, а кое-кто даже хихикнул в ответ; однако смешки быстро сменились постными гримасами, ибо речь шла о вещах, находившихся в ведении Господа, а значит, смех был неуместен.

Тип с длинной палкой, к концу которой была прикручена сальная свеча, произнес, бросая вокруг косые взгляды:

— Я получил приказ инквизитора не зажигать фонарей сегодня ночью. Не след оставлять свет, ведь он может указать путь душе мерзкого самоубийцы. Пусть себе бродит по улицам, ощупью отыскивая дорогу! Сразу она ее не найдет, это уж точно. И кто знает, сколько ей еще придется искать!

И скупец, экономивший на свете, опустил свою палку и задул сальную свечу, опасаясь, как бы она случайно не стала путеводной звездой для отверженной души.