Сокровище альбигойцев - Магр Морис - Страница 42

Сеньор Меркорьоль был очень толст, и от тяжести его тела только что построенная виселица переломилась. Тогда заметили, что ни одна из виселиц не была прочной. В наползавших сумерках отправились доложить Симону де Монфору: его супруга давно уже проявляла нетерпение. Прошелестел слух, что казнь перенесут на завтра, но Симон де Монфор прислал приказ немедленно зарубить или заколоть копьями всех, кого невозможно было повесить.

Случилось некоторое замешательство. Казнью командовал сеньор с лицом верного вассала. Взгляд у него был отстраненный, но я заметил, что время от времени он украдкой и неожиданно дружелюбно поглядывает в мою сторону. Может, причиною тому был мой смех? Веселость обладает свойством привлекать к себе сердца. Он сделал знак солдату развязать меня и, исподтишка бросая взоры на страшную супругу Монфора, вытолкнул меня в темную деревенскую пустоту.

В Лаворе я присутствовал при мученической кончине Гиранды де Лаурак. Раненный, я отправился к ней искать пристанища, и меня вылечил арабский лекарь Мохаммед, из числа ее придворных ученых и поэтов. Все тридцать три дня, пока длилась осада замка, я сражался бок о бок с воинственной владелицей замка. А на тридцать третий день, когда крестоносцы пошли на штурм, прекрасная Гиранда, выпустив стрелу из арбалета в небо, сказала противоречивые слова о себе и обо мне, и толкование этих слов повергло меня в великое смятение. Но мне не суждено было постичь их смысл. Город и замок были взяты штурмом, а своим спасением я был обязан арабскому лекарю: сумел внушить ему дружеские чувства. У Монфора для лечения раненых были только невежды с Севера со своими примочками и мазями, и эти лекари без труда отправляли своих земляков на тот свет. Слава о целителе Мохаммеде, несомненно, дошла до предводителя крестоносцев, ибо он отдал приказ не только оставить его в живых, но и охранять и его самого, и его лекарства. Когда защитники Лавора были разбиты, несравненный Мохаммед облачил меня в арабское платье и поклялся, что я его помощник, такой же искусный врачеватель, как и он.

Нас отвели подальше от города, в поле, куда свозили павших во время штурма крестоносцев. Оттуда, притворяясь, что помогаю Мохаммеду, я смотрел, как сооружали огромный костер, куда затем взошли и где сгорели заживо триста совершенных[18].

Издалека мне был виден Симон де Монфор и рядом его молодая супруга Аликс. Огромный торс и лишенная глаз массивная голова Монфора пробуждали мысль о нечеловеческой силе, сорвавшейся с цепи, чтобы разрушать и причинять страдания. Отходя от колодца, где брал воду для целебных отваров, я заметил, как предводитель крестоносцев властным жестом указал на этот колодец.

Двое мужчин притащили на веревке владетельницу Лавора: волосы ее растрепались, а по лицу, разделяя его на две части, бежала струйка крови. Пытаясь обратиться к своим недругам с просьбой или, может, бросить им в лицо проклятие, она встрепенулась, и из располосованного кинжалом платья показалась ее трепещущая грудь. Аликс де Монфор с отвращением прикрыла рукой глаза, не желая ни видеть этой запятнанной грехом плоти, ни слышать гневных речей. Тогда люди, державшие веревку, спустили владетельницу Лавора в колодец. Я долго смотрел, как они бросали в него камни и камешки. До меня не долетело ни единого крика, только глухой шум, смешанный с плеском; наконец стих и он.

Я видел и другие, не менее ужасные зрелища, участвовал в других сражениях. Я часто был храбр, иногда трусил, но всегда удивлялся той огромной любви к жизни, которой одержимы создания Господни.

Я проходил через покинутые жителями деревни, шел по мостам, переброшенным через рвы, заходил в объятые молчанием замки, и шаги мои по каменным плитам гулко звучали в опустевших покоях, где все еще трепетал страх, распахнувший перед врагом ворота.

Одно только по-прежнему оставалось для меня тайной. Симон де Монфор всегда оказывался победителем. Конечно, его постоянные победы можно было объяснить его личным мужеством, его удачей, превосходящей численностью его войска, ужасом, который он внушал. Но, похоже, причина таилась в ином. На мой взгляд, истоки его торжества коренились в самой судьбе. Ее прописали в неведомой книге неумолимыми словами. В указанное время, на прекрасной земле, омытой небесно-голубыми водами Гаронны, суждено восторжествовать злу. Это зло воплотится в безжалостном человеке. И, как написано, там, где в краю задумчивых тополей и мечтательных смоковниц упадет тень Монфора, там постепенно исчезнут тяга к красивым вещам, любовь к идущим от сердца песням, юность и рассудительность. Для непонятных мне целей ненависть этого демона должна была опустошить мой край, пропитанный ароматами восточных благовоний.

Сегодня мозаичные бассейны, окружавшие источники, разбиты, мраморные статуи не украшают пороги жилищ, города, в облике которых переплелось арабское и римское, утратили тюрбаны своих башенок и тоги своих укреплений. Но слава той неназванной силе, что сберегла сгусток свойств окситанской души, упокоила его в потаенном сосуде, дабы пробудить, когда пробьет час! И подобно утратившему сок растению, что оживает по мановению волшебной палочки ботаника-чародея, расправляя сначала листья, а затем цветки и тычинки, в урочный день воскреснет окситанская душа.

Моя сестра Ауда выросла и стала самой очаровательной девушкой Тулузы. Ее красота не бросалась в глаза. Чтобы ее оценить, необходимо было сосредоточиться. Когда мы видим пейзаж, исполненный в утонченной гамме, то можем постичь его совершенство только при участии мысли. Вернувшись в Тулузу после нескольких лет отсутствия, я был необычайно рад увидеть сестру. Все эти годы граф Раймон провел в бесплодных переговорах, в демаршах вокруг легатов. Его унизили и обманули. Наконец он решил окончательно порвать и с Церковью, и с Симоном де Монфором. И тогда я вновь явился занять свое место среди его слуг.

У меня был дар смешить мою сестру Ауду. Самые обыкновенные слова, сказанные мною, приобретали для нее комический оттенок. Но ее веселость не имела ничего общего с насмешками — это была своеобразная манера выражать чувства. Так некоторые ручные птицы начинают петь при приближении человека. Впрочем, между обитателями воздуха и моей сестрой существовало некое таинственное родство. Когда она шла своей неподражаемо легкой походкой, казалось, она летит. А иногда, облокотившись на подоконник и открыв окно, откуда был виден собор Сен-Сернен, она издавала загадочные звуки, придавая им то нежные, то страстные модуляции, и так до самозабвения. Я заметил: в это время глаза ее принимали цвет, виденный мною один-единственный раз — в озере, затерявшемся в Пиренеях; вода в том озере отливала фиолетовой синевой.

Ауда была воспитана в альбигойской вере и умела излагать основы философии этой религии. Иногда она пыталась объяснить мне их, но ее прекрасные слова большей частью были мне непонятны. Она в мельчайших подробностях рассказывала о том, что происходит с живыми существами после смерти, а я спрашивал себя, откуда она могла получить эти знания, резко отличавшиеся от нашего повседневного опыта. От нее я узнал, что утаенное зло, проделав извилистый путь, возвращается и поражает, в точности повторяя совершенный проступок. Путь зла извилист, и когда зло не может настичь вас в этой жизни, оно настигает вас в следующей. Ауда убедила меня, что один раз я уже жил и стану жить еще, дабы получить воздаяние за содеянные мною добро и зло. Я спросил у нее: если человек всю ночь вынашивал мысль пронзить копьем грудь другого человека и наутро совершил задуманный поступок, означает ли, что человек этот непременно получит удар копьем, и непременно в грудь. Не зная, что речь шла обо мне, она по обыкновению улыбнулась. Потом сказала, что если у этого человека не было ни любви, ни рассудка, то он, скорее всего, умрет жестокой смертью. Однако существует некий способ и определенные ритуалы, посредством которых можно избежать возрождения для сведения счетов. Не всем дано исполнить эти ритуалы, к тому же необходимо обладать совершеннейшей чистотой сердца, но очень немногие на это способны.