Штурман дальнего плавания - Клименченко Юрий Дмитриевич - Страница 18

• Предыдущая
• 18/122
• Следующая

— Нравится, Гошка? Замечательно идет «Орион»? — спросил подошедший Сережка.

— Замечательно. Лучше не может быть!

Яхта почти лежала на борту. Казалось, что она не выдержит такого крена и положит парус на воду. Сережка как будто угадал мои мысли:

— «Орион» перевернуться не может. У него киль весит тысячу пудов — свинцовый. Как ванька-встанька.

Я вспомнил про странный стол в кают-компании и спустился вниз. Стол покачивался, на нем стоял графин с водой, и казалось, что он вот-вот упадет. Но графин и не думал падать. Действительно, плоскость стола была параллельна поверхности моря. Я снова поднялся на палубу.

Скоро солнце зашло, и ветер совсем почти стих. Судно выпрямилось. Чуть слышно шумела вода под штевнем.

— Давайте поставим топсель, быстрее пойдем, — предложил Бакурин и скомандовал: — По местам! Четырехугольный топсель ставить!

Топсель — парус, который ставится наверху между гафелем и мачтой, — лежал свернутым на правом борту. Все, в том числе и я, побежали к топселю. Но я опять почувствовал себя лишним. Для меня не хватало места, и я всем мешал. Топсель подтащили к мачте, закрепили за него снасти и стали поднимать. Когда он почти дошел до места, что-то в верхнем блоке заело. Как мне потом говорил Сережка, так часто случалось при постановке этого паруса.

— Топсель-фал раздернуть! Микешин, наверх! — вдруг услышал я отрывистую команду Бакурина. Неужели меня? Да, меня.

Я посмотрел на мачту и не колеблясь бросился выполнять команду. До краспицы мне удалось долезть легко по кольцам, которыми парус крепится к мачте. Там, укрепив ноги и вцепившись в ванты, я посмотрел вниз. Подо мной расстилалось море. В глазах у меня помутилось. Но надо было лезть выше, а продолжением мачты служила гладкая полированная стеньга без всяких колец… Сделав судорожное движение ногами, я обхватил ими стеньгу и с огромным усилием, помогая руками, поднялся кверху на метр, но тут же соскользнул вниз на краспицу. Я еще раз взглянул на море и крепче вцепился в ванты.

— Микешин, давай вниз! Еремин, наверх! — скомандовал Бакурин.

Спускался я медленно. Ноги плохо нащупывали кольца. Наконец я спустился.

— Да скорей ты! — крикнул мне Серега и, как кошка, быстро перебирая ногами, полез наверх. Через минуту он уже был на стеньге.

— Готово! Выбирай!

Зуев, Кузьмич и Седов начали выбирать фал. Я отошел в сторону и присел за рубкой. Вот тебе и матрос! Опозорился перед всеми! Теперь Лев Васильевич, наверное, сожалеет, что взял такого никудышного матроса. А я-то еще мечтал самостоятельно управлять яхтой! На мачту влезть не смог! Э!.. Мне было очень стыдно.

— Игорь! Иди-ка сюда, — позвал меня Бакурин. Я нехотя подошел.

— Смотри, как с топселем хорошо пошли. Прямо летим. — Я молчал. Лев Васильевич увидел мое расстроенное лицо. — Что это ты? Неужели из-за мачты? Не стоит расстраиваться. Будешь на стоянке каждый день по два раза на мачту лазать и через неделю сможешь с Сергеем соревноваться. Нужно воспитывать у себя чувство высоты. Я тебя нарочно послал наверх, чтобы ты знал, что на море все требует уменья, — улыбнулся Лев Васильевич. — Помню, со мной такой случай был, — продолжал он. — Тогда я начинал плавать. Подходили мы на тральщике к стенке. Родственники и знакомые вышли нас встречать. Команда вся принарядилась. Я с бросательным концом в руках стоял на носу. Командир скомандовал: «Подавай!» Я бросил. Не докинул. Еще раз. Опять не докинул. В третий раз мне уж боцман бросать не дал. На берегу все смеются. Так мне обидно стало! Но после этого случая за конец я не брался до тех пор, пока не научился его бросать.

От этих дружеских слов моя горечь и смущение прошли. Осталось только желание во что бы то ни стало научиться лазать на самый верх мачты.

Ветер совсем стих, и яхта медленно шла под всеми парусами. Наступила светлая летняя северная ночь. Впереди поочередно вспыхивали красные входные створы Петергофа.

Мы переночевали в Петергофе. Утром наши гости отправились на берег осматривать дворец и фонтаны. Я с Сережкой приступил к уборке. Зуев менял такелаж. Седов и Кузьмич вытаскивали паруса из мешков и поднимали их для просушки. Николай Юльевич, Бакурин и Альберт подкрашивали кое-где ободранную краску. В работе прошел целый день. Вечером вернулись наши гости, и мы вышли из гавани. Погода стояла прекрасная. Внизу у воды ветра не было, и только сильное течение ветра наверху заставляло работать лишь верхнюю часть парусов. И удивительно было, как это «Орион» быстро скользит по зеркальному, без рябинки, морю.

В клуб мы вернулись к ночи. Распростились с гостями, которые были очень довольны такой прогулкой и говорили, что набрались сил на целую неделю. Все заторопились домой. Боялись опоздать на последний трамвай. Скоро на судне остались Бакурин и я с Серегой.

Первое плавание закончилось! Я побывал в море. Гордость и счастье наполняли мое сердце.

На следующий день утром я попросил разрешения у Льва Васильевича съездить домой. Он охотно меня отпустил, сказав, что следующий выход будет завтра. Пойдем далеко — в Лужскую губу.

Мама была в школе, когда я пришел домой. Впечатления пережитого за последние пять дней переполняла меня. Мне нужно было с кем-нибудь поделиться. Я побежал к Ромке. «Волна» стояла у спуска. Значит, он был дома.

Я влетел к нему в комнату. Ромка пил чай.

— Здорово, Ромка! Только что с моря пришел! Кончай скорее.

— Здорово! Ну, как плаваешь? По струнке, наверное, ходишь? — насмешливо спросил Ромка, но я видел, что он обрадовался моему приходу. Ромка наскоро закончил чаепитие, и мы вышли во двор.

— Знаешь, Ромка, «Орион» такой замечательный! Настоящее морское судно. Компас есть, карты, все в общем. А капитан какой хороший — Лев Васильевич! Нам по пятнадцать рублей платят. Мне и еще одному матросу. Только двоим.

Я начал с увлечением рассказывать о жизни на «Орионе», о первом плавании, об экипаже. Употреблял запомнившиеся мне морские названия. Ромка слушал внимательно, не перебивая, и хмурил брови. Когда же я рассказал, что зимой буду учиться на яхтенного капитана, он не выдержал и спросил:

— А туда всем можно?

— Можно всем, кто хорошо учится и кто на яхтах плавает. Ну, а ты как на «Волне»? Втроем теперь — с Ленькой и Женькой?

— Да, втроем… Плаваем по-прежнему, — неохотно отозвался Ромка и спросил: — «Орион», говоришь, двухмачтовый? Команды-то много? Наверное, все места уже заняты?

— Не знаю, может быть и не все. А команды много. Ну, мне нужно бежать домой, собрать продукты на следующий рейс.

— Погоди немного. Куда торопиться-то? Успеешь на свою яхту.

Я чувствовал, что Ромка хочет что-то сказать, но никак не решается. Мы помолчали.

— На «Волне» тоже хорошо, — наконец не совсем уверенно проговорил Ромка. — Мы вот на днях пять больших окуней поймали против Биржевого моста…

— Ерунда это, окуни. Подумаешь! Вот мы в Лужскую губу завтра пойдем. Это — да. Ну, пока! — И я протянул Ромке руку.

— Вот что, погоди… — Ромка запнулся и прямо посмотрел мне в глаза. — Честно говоря, мне «Волна» тоже надоела. Надо было с тобой на яхту идти. А теперь не поздно, как ты думаешь? Попроси там капитана, может быть и возьмет.

— Вот это здорово! Молодец! Обязательно попрошу. Думаю, Лев Васильевич не откажет, он про тебя спрашивал, — обрадовался я. — А как же «Волна»? Без присмотра ее украдут.

— Давай ее Леньке продадим. Он давно ко мне пристает. В пайщики просится. Согласен?

— Конечно. Теперь мы уж лодкой заниматься не будем. Как ответ принесу, так и продавай.

— Ладно. Буду ждать. Ты только скорее. Думаешь, возьмут?

Ромка сиял. Перспектива плавать на «Орионе», особенно после моих рассказов, была заманчива. Мы дружески распрощались.

Я дождался маму и с не меньшим увлечением, чем Ромке, рассказал ей о днях, прожитых на яхте. Я был так горд тем, что теперь я настоящий моряк, так полон новыми впечатлениями, с таким восторгом описывал нашу жизнь! У мамы блестели глаза, с лица не сходила улыбка. Она была счастлива моим счастьем. Только раз, когда я вскользь упомянул об эпизоде с мачтой, мама нахмурилась и спросила:

• Предыдущая
• 18/122
• Следующая