Журнал «Если», 2000 № 03 - Бреннерт Алан - Страница 22

— Мотай отсюда, кореш, — посоветовал горбоносый, приоткрывая пиджак, чтобы я мог разглядеть рукоятку пистолета, засунутого за ремень.

Настя молча шла к выходу. Я рванулся было за ней, но те двое ловко и крепко схватили меня под руки.

— Я же сказал, не лезь, козел, — повысил голос горбоносый.

— Настя! — позвал я.

Она обернулась, секунды три смотрела, как я пытался вырваться, а потом сказала:

— Отпустите его. — И когда я к ней подошел, подняла на меня свои серые сердитые глаза. — Что тебе нужно?

Тут на меня нашло. Я поклонился ей и сказал:

— Позвольте предложить, красавица, вам руку, вас провожать всегда, вам рыцарем служить.

Я полагал, она оценит ироническую интонацию, с которой я произнес фразу из оперы «Фауст». Она не приняла иронии, но взгляд ее смягчился. Черт возьми, разве мы не были любовниками?

— Хорошо, — сказала Настя. — Ты можешь меня проводить, рыцарь.

Вчетвером мы прошли сквозь цепкие взгляды омоновцев. На площади было ветрено и зябко. Темные, с закрытыми ставнями, киоски казались сторожевыми башнями. Порывы ветра швыряли в них обрывки газет, обертки и прочий мусор, перекатывали по площади пивные банки.

Вчетвером сели в черный ЗИЛ: нестриженый за руль, горбоносый с ним рядом, мы с Настей — на заднее сиденье. Машина тронулась.

Мы ехали по плохо освещенным улицам города, который когда-то в детстве казался мне красивым, зеленым. Деревья — акации, клены, каштаны — и теперь стояли длинными рядами. Но не было прежнего, давнишнего ощущения красоты. Затаившийся в предчувствии беды город у остывающего неспокойного моря. И я мчусь по нему незнамо куда с женщиной, которую люблю и которая мне изменила.

— Настя, — сказал я тихо. — Ни о чем не спрашиваю, только одно скажи, очень прошу: ты прилетела сюда к Братееву?

Она курила, пуская дым в приоткрытое окошко, и молчала. Ладно, не хочешь отвечать — не надо. Вдруг она сказала, глядя в окно:

— Братеев — мой бывший муж.

Я ошалело моргал.

— Так ты, — вытолкнул я из пересохшего горла, — ты что же… хочешь к нему вернуться?

— Еще не решила.

Кто-то из сидевших впереди пофыркал носом, словно услышал нечто смешное. А меня захлестнуло отчаяние. Вычитанные из книг вероломные женщины — их лиц я не различал, но у всех были рыжие гривы — хороводом кружились перед мысленным взором. Захотелось остановить машину и выйти… бежать от своей беды, от рухнувшей любви… от самого себя…

— Он груб, — бросила Настя, прикуривая от догоревшей сигареты новую, — потому я и ушла от него. Но по крайней мере Братеев — настоящий мужчина.

— Ага… — Я мигом вспомнил, что, собственно, происходит. — И ты считаешь то, что он сейчас делает, настоящим, достойным делом?

— Может быть, и так. — Она помолчала немного. — Во всяком случае, это дело. Осточертела болтовня, треп, бесконечное воровство…

— Твой друг Сундушников, — вставил я, — украл бюст Инессы Арманд.

— Никакой он мне не друг, — отрезала Настя.

А ее горбоносый телохранитель обернулся и рыкнул угрожающе:

— Ты! Закрой свою форточку, понял?

В машине воцарилось молчание. Только нестриженый за рулем пофыркивал, словно черт нашептывал ему анекдоты.

Спустя полчаса машина выскочила из длинной аллеи тополей на пустырь, миновала несколько строений барачного типа и подъехала к схваченному бетонными плитами морскому берегу. Тут был длинный старый пирс на черных толстых сваях.

— Приехали, — сообщил нестриженый.

Я вышел из машины вслед за Настей. Горбоносый тоже выскочил и крикнул мне:

— Ты! Тебе дальше нельзя. Давай обратно в машину!

Я быстро шел по пирсу, на полшага отставая от Насти. Когда-то здесь, наверное, был причал яхтклуба, но сваи давно подгнили, доски расшатались. Они стонали под нашими шагами, словно от боли.

В конце пирса темнели два силуэта, к ним-то и направлялась Настя. Горбоносый, непрерывно матерясь, хватал меня за руку, пытаясь задержать, но я всякий раз вырывался. Я не знал, что буду делать здесь, на продуваемом холодным ветром, стонущем и ухающем пирсе, в следующую секунду. Я просто шел, почти бежал за Настей. Мы достигли конца пирса, когда в одной из двух фигур я узнал толстомордого человека в зеленой шляпе, который давеча привязался ко мне в гастрономе, просил за сына… как его… Окурок… Нет, Огарок!

— Привет, Огарок! — воскликнул я. — Ну как, ты вычистил свои башмаки о штаны человечества?

Огарок хлопал на меня глазами.

— Зачем ты его привела? — спросил он. — Сама же просила не подпускать его…

— Все готово? — оборвала Настя Огарка.

— Готово, готово. И хурма погружена. Спускайся в шлюпку. По отвесной деревянной лестнице, прибитой к одной из свай, Настя полезла в шлюпку, качающуюся у пирса.

— Колька, отдашь фалинь, когда я крикну, — сказал Огарок своему помощнику, парню в кепке козырьком назад, и шагнул к лестнице, намереваясь, очевидно, спуститься вслед за Настей.

И тут…

Герои Стивенсона, Луи Жаколио, капитана Мариетта возопили в моем возбужденном мозгу: «Не трусь! Вперед! На абордаж!»

Я с силой оттолкнул Огарка от лестницы, он, взвыв, повалился навзничь на краю пирса. Опередив опешившего Кольку, я сорвал петлю фалиня с пала и с неожиданной для самого себя обезьяньей ловкостью прыгнул в шлюпку. Настя завизжала и упала на какие-то корзины. Хорошо еще, что я угодил в шлюпочный нос: загруженная корма как бы сбалансировала мой дикий прыжок. Бросив канат на носовую банку, я обеими руками оттолкнулся от сваи. Все это произошло в несколько секунд — шлюпка послушно отошла от пирса, качаясь на волнах. Сев на вторую банку, я схватился за весла, вставленные в уключины, развернул шлюпку и погнал ее к волнолому. Я видел, как темные фигуры на пирсе размахивали руками. Ветер доносил обрывки матерных слов. Я крикнул им:

— Эй, вы, черти! Сарынь на кичку!

Настя, сидя на корме, сняла свою джинсовую курточку и озабоченно считала с нее что-то желтое.

— В чем это ты измазалась? — спросил я невинно, продолжая наваливаться на весла.

— Дурак! — зло взглянула она на меня. — Попрыгун чертов!

— A-а, понимаю, ты упала на корзины с хурмой. Бедненькая!

— Дима, поверни обратно к берегу. Немедленно!

— А как же твой бывший муж? Ты хочешь оставить его без хурмы? Ай-яй-яй, ведь он так ее любит.

— Перестань дурачиться! Поверни, говорю тебе!

— Что наша жизнь? Хурма! — пропел я. — Пускай Огарок пла-а-чет… Кстати, он-то кем тебе приходится? Любимым дядюшкой?

— Что-то ты очень веселый. — Настя смотрела на меня по-прежнему сердито, но, как бы сказать, не без интереса.

С волны на волну, с волны на волну — шлюпка шла резво под ударами моих весел. Хорошая шлюпка-четверка, полугичка. Дынная корка луны вынырнула из-за туч, снова заволоклась, опять вынырнула. Луне определенно было интересно посмотреть, чем кончится наше ночное приключение. Левее, там, где был порт, вспыхнул прожектор, повел голубой луч по акватории гавани.

— Если нас увидят и догонят на катере, — быстро проговорила Настя, — ты должен сказать, что мы брат и сестра, везем хурму в Гнилую слободу.

— Так-так-так. — Я покивал. — А потом мы зайдем за волнолом, он скроет нас от прожектора, и мы подойдем к крейсеру. Да?

— Да.

Прожекторный луч истаял, не дойдя до нас. Очень жаль. Наверное, тех, кто наблюдал за морем, не интересовал заброшенный, полусгнивший пирс бывшего яхтклуба. Да, жаль. Уж я показал бы катерникам, какую хурму мы везем.

Я оглянулся. До черной черты брекватера, сиречь волнолома, было еще довольно далеко. Я начал уставать и ослабил темп гребли. В конце концов, мы не на шлюпочных гонках (в школьные годы я, знаете ли, участвовал в них).

— Послушай, Настя, — сказал я, переведя дыхание. — Мы хоть и не брат и сестра, но и не чужие друг другу люди, верно?

— Ну, верно.

— Так скажи мне как другу: зачем ты ввязалась в эту гнусь? Ты действительно хочешь полной реставрации советского режима?

Настя надела измазанную раздавленной хурмой курточку и зябко повела плечами.