НП-2 (2007 г.) - Гурин Максим Юрьевич "Макс Гурин (экс-Скворцов)" - Страница 16

У этих граждан, место которых за одно уже только это в братской могиле, автоответчик работал всегда, и, таким образом, каждый из позвонивших должен был сначала представиться, доложить, ёпти, о себе и изложить в паре слов суть своего дела, а потом уже «господа», они же – потомственные холопы, уже начинали думать, а подходить ли им к телефону или, может, ну его на хуй.

Вследствие этого так же на две группы господин Автоответчик разделил и тех, кто нечаянно на него напарывался, набрав номер своего друга или знакомого. Многие, прямо скажем, не были к этому морально готовы и наотрез отказывались разговаривать с магнитной лентой. Они немедленно бросали трубку, предпочитая перезванивать до тех пор, пока к телефону не подойдёт настоящий живой хозяин. Немногие из таких людей сразу осознали всю глубину произошедшей с их недавними друзьями метаморфозы и что их надежды услышать в обозримом будущем живой голос без предварительного отчёта-доклада в большинстве случаев напрасны.

Я же, происходя по матери J из дворян, а по отцу – из хохляцких мещан, что, впрочем, до определенного момента никогда меня особо не интересовало – как представителя последнего поколения, воспитанного в духе интернациональных коммунистических идеалов – тем не менее, сколь ни вращай, к потомственным холопам не принадлежал ни с какого боку и, вследствие этого врождённого обстоятельства, полагал, что не общаться с автоответчиком – не только элементарно невежливо, но, более того, это ещё и изобличает в человеке трусость и мелочность, свойственную, опять же, людям, происходящим из низших каст. (Тогда, впрочем, я был ещё очень далёк от серьёзных размышлений о кастовой структуре общества.)

Однако вести себя, как закомплексованная деревенщина, я всегда считал ниже своего достоинства, несмотря на свою и понынешнюю приверженность коммунистическим идеалам, основным из которых, кстати сказать, является вовсе не вся та хуйня, в кою верят нынешние молодые, вскормленные дерьмократической пропагандой, простейший принцип построения общества, в котором свободное развитие каждого является условием свободного развития всех. Максимально жёстким условием!

Да, я понимаю, что это заведомый логический тупик, но, по-моему, это-то и прекрасно, и, скорее всего, большевики это знали. Но разве это не прекрасно в идеале? Сами подумайте. Вот построено идеальное коммунистическое общество, и все счастливы в нём не один год и вдруг… Вдруг выясняется, что где-то в одном городе (хотя город, положим, будет един) один маленький мальчик очень-очень несчастен, потому как, допустим, избыточно сильно получил от своей неоправданно истеричной мамаши по жопке. И тут же это выносится на Всемирный Совет, и в ходе его заседания всем становится очевидно, что это настолько вопиющее безобразие, что, пожалуй, теперь единственным честным поступком, после такого-то события, для всего человечества может стать только коллективное самоубийство. По-моему, это здОрово! Было бы так, я счастлив был бы!

Или заплакала где-нибудь голодная африканская девочка, и… на следующее же утро на месте Нью-Йорка выжженная пустыня. Красота! Красота и Справедливость! Гебура да Тиферет! Да, это мой идеал. А ещё заодно это идеал Ветхого Завета (не спешите со мною не соглашаться J).

Короче говоря, в то время я ещё разговаривал с автоответчиками. И вот во вторник, 13-го июня 2000-го года, я совершил очередную попытку дозвониться до своего друга Кати Живовой, чтобы за чашечкой кофе поведать ей о столь неожиданно постигшей меня любви, а так же о том, что я сплю одновременно с двумя девушками и, в общем-то, в связи с этим перестаю что-либо понимать и уже имею некоторые проблемы с самоидентификацией. Я позвонил ей по телефону 290-2…-... … и… услышал автоответчик.

«Здравствуй, Катя!, – начал я нарочито бодрым голосом и немного официальным тоном, коим я всегда разговариваю с автоматами J. (Что вы хотите? Ведь я же зеркало? (Смайлик залупляет хуй)), – это Максим Скворцов (тогда меня ещё звали так). Хотел было зайти к тебе в гости, но теперь, видимо, не зайду. Я перезвоню тебе в другой раз».

Но тут… Оу-оу… Короче говоря…

XXVI.

Дело в том, что до определённого момента я жил в самом центре Москвы в густонаселённой пятикомнатной квартире (населённой при этом – о, ужас! – сплошь моими же родственниками) без каких-либо перспектив от них отделения. Да, конечно, по сравнению с какими-нибудь послевоенными годами, моё положение было, возможно, ещё и не слишком ужасным, – оу-оу, ведь у меня была своя, хоть и восьмиметровая, комната, в которой помещался стол, стул, шкаф-гроб-гардероб и диван, занимавший в разложенном состоянии почти всё пространство в ширину, буквально от стены до стены. В длину же эта комната была метра три с небольшим, а поскольку потолки в ней были три шестьдесят, это превращало её в полное подобие колодца. А в паре-тройке метров от маленького окошка находилась уже стена соседнего дома.

В подростковом возрасте я частенько, погасив в своей комнате свет, наблюдал за соседкой, живущей в квартире напротив. Точнее сказать, даже за двумя соседками, проживавшими там последовательно. Одна из них была где-то в возрасте между 30-ю и 40-ка, темноволосая, невысокого роста, в принципе, с неплохой фигуркой, но, в общем и целом, не в моём вкусе на мои же тогдашние 15-16 лет.

Я мало тогда в этом смыслил, скажу без обиняков, и потому мне нравились худощавые бледные принцессы с длинными светлыми волосами и тем видом романтической тоски в глазках, который бывает только у белоручек, ещё несмыслящих в этом говне под названием «жизнь», извиняюсь за каламбур, ни хуя. Такой вот аналог любви к мачо у девственниц (если и не тела, то духа (смайлик надувает смачный жва ч ный пузырик)). Впрочем, для 16-ти лет это ещё простительно.

На самом деле, темноволосая нравилась моему юному члену больше, нежели сменившая её впоследствии блондинистая принцесса лет 25-ти с псевдогрустными глазами и плохоразвитой грудью, но… повторяю, я был тогда юн и мнением своего собственного хуя дорожить ещё не научен. Да и кто бы меня научил? Ведь я рос в женском царстве!

А ведь в некотором роде Темноволосая мне отвечала взаимностью. К примеру, когда она просекла, что я за ней наблюдаю, она стала значительно чаще возникновения в том реальной необходимости поправлять шторы, забираясь для этого на широкие подоконники старых центральных домов, выполняя этот трюк для меня в одних только трусиках. Что ж, долг платежом красен! Пару раз я тоже для неё раздевался. На улице же мы так ни разу и не встретились, к взаимному, полагаю, благу. Да и если б даже и встретились, вряд ли позволили бы себе друг друга узнать J. Однако это тоже всё лирика.

Суть в том, что жить в этой квартире было для меня совершенно невыносимым, но при этом неизбежным занятием. Много раз я пытался покинуть этот грёбаный отчий, а моём случае «материнский», дом, но всякий раз Судьба возвращала меня назад. Дольше всего я продержался в первой своей попытке, когда ровно через полгода после окончания школы женился на Миле Фёдоровой (кстати сказать, в одни из своих именин J), в которую был влюблён с 12-ти лет. (В интернете это подробно описано здесь: http://www.raz-dva-tri.com/psevdo.doc

и здесь: http://www.raz-dva-tri.com/JA-1.doc

). Наш брак продержался целых два года, что для того-то возраста всё равно, что десяток лет после тридцати. Но… Миле со мной надоело (как потом и со вторым, кстати, мужем) и… мне пришлось возвратиться в свой чёртов восьмиметровый колодец. Потом я ещё раз женился, но тут надоело уже мне; потом снимал хату, но кончились деньги – короче, ничего не получалось.

Так-так, гм-гм, к чему я это всё? А-а! К тому, что 13-го июня 2000-го года все мои родственники, включая мою тётю, её мужа и мою двоюродную сестру Машу, вот-вот должны были уебать с хором моей мамы куда-то в Болгарию, и это была редчайшая радость, ибо в этой ёбаной квартире на Малой Бронной почти всегда кто-нибудь, да был дома, помимо меня, Революционера Духа J Тогда же, на целых три недели мы остались с бабушкой на попеченье друг другу, а бабушка – это совсем другое дело, и вообще у меня никогда не было с ней проблем. За исключением одного случая, когда я в раннем детстве спросонья нассал в собственный тапочек, за что был ею, скорее более для острастки J, изпизжен веником.