Заарин - Шаманов Алексей - Страница 53

— Будет испытание! — сказал он и стал сверлить Гомбо злыми глазами.

Тот не почувствовал в них симпатии, но твердо знал, что Старик здесь единственный, кто может и хочет ему помочь.

Маленький боохолдой, что наскочил первым, протянул Гомбо старый кирзовый сапог, наполненный какой-то жидкостью.

— Пей!

Гомбо посмотрел на Старика, тот развел руками:

— Таков закон.

Еще до того, как Гомбо взял сапог в руки, он уже знал, чем тот наполнен. Предчувствие его не обмануло, в сапоге была моча, и Гомбо понимал почему и знал, что должен ее выпить.

Стараясь не вдыхать зловоние, он сделал глоток, потом еще один, и еще…

Короче, он сумел допить до дна и, натужно улыбаясь, протянул порожний сапог боохолдою. А тот аж завизжал от восторга.

— И так, — прокричал, — еще девяносто восемь раз!

Гомбо увидел, что у каждого из кривляющихся боохолдоев в руке по точно такому же сапогу.

Гомбо едва успел добежать до крыльца. Хохот за спиной стоял невообразимый. Хохот и визг…

Рвало его долго. Без всяких преувеличений — выворачивало наизнанку. Все это время хохот не прекращался.

Он знал, что надо вернуться в дом, но это было выше его сил. Он побрел по дороге, уже не глядя по сторонам. Его никто не преследовал. Это он тоже знал, как и то, что сейчас трусость и брезгливость не позволяют ему сделать то, что должно. У него был шанс. Какой? Он не знал, но шанс был точно.

Обессиленный, равнодушный, Гомбо заметил маленькую серую собачку, только когда та цапнула его за ногу, разорвав штанину. Он попытался пнуть ее, она отскочила шагов на пять, оскалила зубы и зарычала. Она была боохолдой. Гомбо даже вспомнил его имя — гахай-нохой, свинопес! Они не появляются естественным образом, это искусственные порождения мстительного сознания колдуна, пусть даже мертвого.

Гомбо пошел дальше. Гахай-нохой бежал следом и норовил ухватить за ногу. Гомбо это порядком надоело. Он подобрал несколько камней и уже вторым попал боохолдою в переднюю лапу. Тот взвизгнул, а потом завыл, жалобно и зловеще. И тогда изо всех дворов полезли гахай-нохой — большие и маленькие, жирные и худые, но все одной грязно-серой масти, с желтыми торчащими клыками. Их был легион.

Гомбо побежал, но бежать было некуда. Гахай-нохои были повсюду. Они окружили Гомбо плотной толпой и в полной тишине стали сжимать кольцо.

И тогда он понял, что у него остался лишь один выход…

…Он проснулся.

Пробуждение было тяжелым. Он словно выныривал из затхлой болотной жижи, не желающей его отпускать.

Гомбо сел. На мгновение снова померещились десятки свиных харь. Он поджал ноги и неожиданно для самого себя перекрестился, нервно бормоча «Отче наш». Наваждение исчезло. Кажется, он проснулся окончательно.

Уже рассвело, а ни жены, ни грудного младенца не было слышно. Гомбо вспомнил: конечно, они ночевали у тещи в Рабочем предместье.

Господи, как же неохота идти на работу… Его бы воля, запер бы дверь, занавесил окна, и весь день провалялся бы на диване. И никому бы не открыл, никому…

Поганое утро поганого дня.

А тут еще этот сон во сне… Почему так плохо? Почему? Жизнь не удалась?

Гомбо стал одеваться и присвистнул. Из левой штанины был вырван порядочный клок. Когда это он? И тут его как обухом по голове. Он сел, задрал штанину и тупо уставился на лодыжку — следы зубов. Как будто собачьих… Но он-то знал, что его укусил гахай-нохой… Что? Заткнись, выброси из головы! Это был сон! Сон, и только!

Гомбо надел другие брюки и поехал на работу.

…Как все поганые дни, этот тянулся бесконечно. Толя был какой-то пришибленный и виноватый, а у Лехи оказалась рожа спившегося анахая. Словом, обычный поганый день.

После трех часов пришел Петрович со штофом «белой» и палкой копченой колбасы. Кто-то у кого-то умер. К семи надо сделать гроб и обтянуть его материей. По окончании обещал выдать по полтиннику на нос. А снять размер Петрович, конечно, забыл. Он ткнул в Гомбо пальцем и выдал:

— Делайте, как будто для него.

Озноб прошел по всему телу. Что будет дальше, Гомбо знал…

Когда Петрович удалился, Гомбо отказался от водки и бочком, бочком вышел из столярки, но только уже на трамвайной остановке облегченно вздохнул. Теперь домой. Закрыть двери, занавесить окна и никого не впускать. Никого!

Рабочий день еще не закончился, трамвай был полупустой, причем после Гомбо никто не входил, хотя народ на остановках стоял. Остановок через пять вышел последний пассажир, и Гомбо остался в вагоне один. После этого трамвай вообще перестал останавливаться. Скорость увеличилась, с проводов сыпались искры. За окном уже мелькали незнакомые улицы…

Эти строчки на русском пришли в голову Гомбо необъяснимо и пугающе. Он с ужасом наблюдал, как за окном трамвая мелькают какие-то фантастические города, мосты и деревья, подобных которым он никогда прежде не видел.

Наконец он вышел из оцепенения, приблизился к окошку водителя и заглянул в него. Водитель, будто почувствовав взгляд, обернулся. Это был Петрович — с лицом, как вымя, со ртом до ушей, с обвислыми ушами-погонами. Он оскалился, обнажив желтые клыки обоих ртов, и произнес раздельно:

— И куда же ты, Хандагуров, собрался? А кто будет гроб делать, Николай Гумилев?

Вскрикнув, Гомбо убежал в конец вагона. Водительская дверь медленно отошла в сторону, и в проеме появилась громадная фигура Петровича. Он неторопливо направился к своему нерадивому рабочему-прогульщику. Но тот не стал его дожидаться. Не раздумывая, Гомбо прыгнул в дверной проем и покатился по мягкой земле. Встал. Трамвая не было видно. Рельсов тоже. Огляделся. Бугристая, как терка, равнина, поросшая грязно-серым мхом, и никаких следов присутствия человека. Впрочем, был запах. Воняло, как на бойне или в общественном сортире.

Гомбо, пожалуй, еще долго стоял бы на месте, если б кочка под ним не зашевелилась. Болото? Он стал перепрыгивать с кочки на кочку. Они были мягкими и как будто живыми. Кое-где попадались грязно-желтые лужи с белыми вкраплениями. Когда одна из них оказалась неподалеку, Гомбо разглядел ее. Это было похоже на полуразложившийся гноящийся труп с торчащими костями. А когда кочка подняла рогатую голову и протяжно замычала, Гомбо не удивился. Ему захотелось проснуться. Он закрыл глаза, досчитал до десяти и снова открыл их. Корова, на которой он стоял, подняла голову и, вывернув ее, лязгнула зубами возле самых его ног. Гомбо побежал…

Вонь, мычание, лязг зубов…

Гомбо уворачивался и бежал. Бежал и уворачивался. Ему казалось, что это никогда не закончится. Но это закончилось. Прямо перед ним возник невысокий, поросший травой пригорок. Гомбо взбежал на него, уже задыхаясь. Какое это, оказывается, чудо — обычная земля, обычная трава…

Восстановив дыхание, он осмотрелся и, к своей радости, в двух верстах увидел ту самую улицу из второго сна. Он знал, что ему делать…

Гомбо уже видел свой полуобгорелый дом, в который направлялся, дабы допить свою чашу до дна, когда появились гахай-нохой. Они гуськом бежали ему навстречу. Гомбо остановился. Когда первый прыгнул, он поймал его за челюсти, разорвал пополам и отбросил в сторону.

Второй успел ухватить за ногу, вырвав с лодыжки клок мяса, но он справился и с ним.

С третьим стало легче, появилась сноровка.

Потом он сбился со счета. Они набегали, а он рвал их и отбрасывал, рвал и отбрасывал… Их был легион…

Но бежать Гомбо не хотел, да, пожалуй, уже и не мог.

Он видел дом, до которого ему не дойти.

Он видел сон, из которого ему не выбраться.

«Но хрен вы угадали, — думал Гомбо. — Я не сдамся и не побегу. Я буду стоять на этом самом месте и рвать ваши поганые туши, покуда хватит сил, покуда не кончится сон, то есть вечно, потому что силы во сне не иссякают, а сон не закончится никогда…»