Южная звезда (с иллюстрациями) - Верн Жюль Габриэль - Страница 8

• Предыдущая
• 8/50
• Следующая

Мне больше повезло с анализом скальных пород…»

И молодой инженер, продолжая рассказ, перешел к техническим деталям, которые представляли для него самого и его корреспондента, несомненно, большой интерес, но о которых неосведомленный читатель мог бы оказаться иного мнения. Вот почему представляется благоразумным его пощадить.

Закончив к полуночи свое длинное письмо, Сиприен погасил лампу, улегся в гамаке и заснул сном праведника. Работа сняла остроту его переживаний — по крайней мере на несколько часов, однако не раз еще молодому ученому являлось во сне милое видение, и ему как-то показалось, будто она просила его не отчаиваться!

«Конечно, надо уехать,— сказал он себе на следующий день за туалетом,— надо покинуть Грикваленд! После того, что я выслушал от этого дяденьки, остаться здесь хотя бы на день значило бы проявить слабость! Он, стало быть, не хочет отдать за меня свою дочь? А может быть, он прав? В любом случае, ссылаться на смягчающие обстоятельства — не мое дело! Как бы ни было больно, я должен принять приговор, как подобает мужчине, и надеяться на будущее!»

Оставив колебания, Сиприен занялся упаковкой своих приборов в ящики, которые он сохранил, используя их вместо буфетов и шкафов. Он взялся за дело с жаром и уже час или два усердно работал, когда через открытое окно вместе с утренней свежестью до него, словно пение жаворонка, донесся чистый прозрачный голос, выводивший одну из очаровательнейших песен Томаса Мура:[33]

It is the last rose of summer.

Left blooming alone,

All her lovely companions

Are faded and gone…

Сиприен подбежал к окну и заметил Алису, спускавшуюся к страусиному загончику, с полным фартуком яств на их вкус. Это она встречала песней восходящее солнце.

I will not leave thee, thou lone one!

To pine on the stem,

Since the lovely are sleeping,

Go, sleep with them…

Молодой инженер никогда не считал себя особенно чувствительным к поэзии, однако эти стихи глубоко тронули его душу. Прислонившись к окну, он, затаив дыхание, слушал или, лучше сказать, упивался этими сладкими звуками.

Пение оборвалось. Мисс Уоткинс раздавала своим страусам корм, и было приятно видеть, как они вытягивают свои длинные шеи и неуклюжие клювы навстречу ее маленькой дразнящей ручке. Закончив кормление, она пошла обратно наверх, продолжая напевать:

It is the last rose of summer,

Left blooming alone…

Oh! who would inhabit

This black world alone?…[34]

Сиприен стоял на том же месте, с увлажнившимся взглядом, словно окаменев в очаровании.

Алиса возвращалась на ферму, ей оставалось пройти метров двадцать, когда шорох поспешных шагов заставил ее обернуться, затем вдруг остановиться.

Сиприен, повинуясь непреодолимому желанию и выбежав из дома с непокрытой головой, торопливо шел за ней следом.

— Мадемуазель Алиса!…

— Месье Мэрэ?…

Теперь они стояли друг против друга в свете восходящего солнца, на дороге, окаймлявшей ферму. Посреди пустынного пейзажа их тени четко вырисовывались на перегородке из струганых досок. Теперь, вновь оказавшись рядом с девушкой, Сиприен, казалось, сам удивлялся своему порыву и молчал в нерешительности.

— Вы хотите мне что-то сказать, месье Мэрэ? — спросила она с любопытством.

— Я должен проститься с вами, мадемуазель Алиса!… Я уезжаю прямо сегодня! — ответил он не очень уверенным тоном.

Легкий румянец, игравший на нежном лице мисс Уоткинс, разом поблек.

— Уехать? Вы хотите уехать!… Куда? — упавшим голосом спросила она.

— На родину… Во Францию,— ответил Сиприен.— Мои работы здесь закончены! Научная миссия подошла к концу. В Грикваленде мне делать больше нечего, и я обязан вернуться в Париж…

Он словно бы оправдывался.

— Да, конечно! Это правда! Так должно было произойти!…— лепетала Алиса, сама не понимая, что говорит.

Девушка застыла в оцепенении. Состояние безотчетного счастья, в котором она только что пребывала, исчезло бесследно. Крупные слезы вдруг выступили на глазах, повиснув на длинных ресничках, что их затеняли, но она нашла в себе силы улыбнуться.

— Уехать? Хорошо, а как же ваша преданная ученица,— вы хотите оставить ее, хотя она еще не успела закончить курс химии? Вы хотите, чтоб я так и застряла на кислороде, а тайны азота так бы и остались для меня мертвой буквой?… Это очень плохо, сударь!

Она пыталась сохранить самообладание и способность шутить, но голос выдавал ее. В ее шутках звучал глубокий упрек, тотчас дошедший до сердца молодого человека. На простой язык слова ее можно было перевести так: «Хорошо, а как же я? Выходит, я для вас пустое место? Вы меня попросту вновь отправляете в небытие? Получается, что вы явились сюда, к бурам и алчным рудокопам, показать себя существом высшего, привилегированного общества, ученым, гордым, бескорыстным, ни на кого не похожим! Открыли мне свое сердце и позволили разделить с вами ваши честолюбивые намерения, художественные вкусы! Дали почувствовать расстояние, разделяющее такого мыслителя, как вы, от посредственностей, окружающих меня! Пустили в ход все, чтобы вас уважали и любили! И вы этого добились! А затем, ни с того ни с сего, являетесь объявить мне, что уезжаете, что все кончено, вы возвращаетесь в Париж и постараетесь поскорее забыть меня! И вы считаете, что я приму эту развязку с философским спокойствием?»

Да, все это угадывалось за словами Алисы, а ее увлажнившиеся глаза говорили об этом столь явно, что Сиприен уже готов был ответить на ее не выраженный, но весьма красноречивый упрек. Еще мгновение, и он бы воскликнул: «Так уж вышло! Вчера я просил у вашего отца позволить вам стать моей женой! Он отказал мне, не оставив никакой надежды! Теперь вам понятно, почему я уезжаю?»

Молодой ученый вовремя вспомнил о своем обещании. Он обязался никогда не разговаривать с дочерью Джона Уоткинса о своей сокровенной мечте и, не сдержав слова, считал бы себя достойным прозрения.

Но в то же время он чувствовал, насколько несуразно выглядит его план немедленного отъезда, столь неожиданно возникший под впечатлением неудачи. Ему самому теперь казалось невозможным вот так, без подготовки, без промедления покинуть это прелестное дитя, которое он любил и которое платило ему — это было совершенно очевидно — столь искренней и глубокой привязанностью! Решение, пришедшее к нему двумя часами ранее как самая настоятельная необходимость, сейчас приводило его в ужас. Он даже не осмеливался в нем признаться. И вдруг он отверг его.

— Когда я говорю об отъезде, мадемуазель Алиса,— заговорил он,— то я не имею в виду сегодняшнее утро… Ни даже сегодняшний день! Мне еще нужно сделать некоторые заметки, закончить кое-какие приготовления. В любом случае я буду еще иметь честь видеть вас и говорить с вами… о вашем учебном плане!

После чего, резко повернувшись на пятках, Сиприен кинулся бежать как безумный, вернулся домой, бросился в свое деревянное кресло и глубоко задумался.

Ход его мыслей резко переменился.

«Отказаться от такой прелести из-за того, что у меня чуть-чуть не хватает денег! — думал он.— Бросить партию при первой трудности! Неужели это такой уж смелый поступок, как мне показалось? Не лучше ли пожертвовать некоторыми предрассудками и попытаться стать достойным ее? Столько людей, занявшихся поиском алмазов, за несколько месяцев сколачивают себе состояние! Почему бы и мне не поступить так же? Кто мешает и мне откопать камень в сто каратов, как это удавалось другим, или еще лучше — открыть новое месторождение? У меня бесспорно больше теоретических и практических знаний, чем у большинства здешних мужчин! Почему наука не могла бы дать мне того, что работа при некотором везении дала им? В конце концов, попытка не пытка, риск не столь уж велик! Даже с точки зрения моей научной миссии для меня может оказаться полезным поработать киркой и отведать ремесла рудокопа! И если мне повезет, если я разбогатею таким первобытным способом, кто знает, не пойдет ли Джон Уоткинс на уступки и не откажется ли от своего первоначального решения?»

• Предыдущая
• 8/50
• Следующая