Собрание сочинений в 15 томах. Том 9 - Уэллс Герберт Джордж - Страница 50

«Дорогой отец, – начала она, – здесь, в тюрьме, я упорно думала обо всем том, что произошло. Пережитое многому меня научило, помогло лучше понять реальную жизнь. Я убедилась, что она требует гораздо больших уступок, чем я, по своему неведению, полагала. Я решила прочитать книгу лорда Морли на эту тему, но в тюремной библиотеке ее не оказалось, должно быть, капеллан считает Морли неподходящим для нас писателем».

Тут она заметила, что отклоняется от темы.

«Я непременно прочитаю эту книгу, когда выйду отсюда. Но я вполне сознаю, что в наших условиях дочь вынуждена зависеть от отца и поэтому обязана считаться с его взглядами».

– Суховато, – сказала себе Анна-Вероника и резко изменила тон. В последних фразах даже чувствовалась теплота.

«Поверь, папочка, мне жаль, что я огорчила тебя. Позволь мне вернуться домой, я попытаюсь быть хорошей дочерью, лучшей, чем была до сих пор.

Анна-Вероника».

Тетка пришла встретить Анну-Веронику к Кэнонгету и, несколько смущенная, хорошенько не зная, что является официальной церемонией, а что – всего лишь вызовом правосудию страны, оказалась вовлеченной в триумфальное шествие к Ресторану вегетарианцев; у входа в ресторан небольшая разношерстная толпа приветствовала ее одобрительными возгласами.

– Все-таки она славная старушка, – как видно, решили эти люди. – Право голоса не повредит ей.

Тетка опомнилась уже за столиком, когда перед нею поставили какое-то вегетарианское блюдо. Инстинкт подсказал ей прийти в темной вуалетке, которую она подняла, чтобы поцеловать Анну-Веронику, да так потом и не опустила. Ей подали яйца, и тут она красноречиво, но с достоинством, которое надлежит всегда сохранять оскорбленной даме из хорошей семьи, излила свои чувства. Злополучное шествие помешало ей и Анне-Веронике тихо и спокойно встретиться, как они намеревались, и прямо поехать домой. Никакого объяснения между ними не состоялось, и, уладив дела с хозяйкой Анны-Вероники, они отправились в Морнингсайд-парк, куда и прибыли в середине дня, усталые, с головной болью. В ушах у них все еще гремел голос неукротимой Китти Брет.

– Ужасные женщины, милочка, – сказала мисс Стэнли. – А ведь некоторые из них прехорошенькие и прилично одеты. Напрасно они в это вмешиваются. Отец не должен знать, что мы там были. И зачем только ты посадила меня в эту колымагу?

– Мне казалось, что мы обязаны поехать, – ответила Анна-Вероника, которая тоже действовала под нажимом устроителей собрания. – Это было очень утомительно.

– Поскорее попьем чаю в гостиной, да я переоденусь. Вряд ли я еще когда-нибудь надену эту шляпку. Нам подадут гренки с маслом. У тебя совсем ввалились щеки, бедняжечка…

В тот вечер, когда Анна-Вероника оказалась в кабинете отца, ей вдруг почудилось, что события последних шести месяцев ей лишь приснились. Огромные, серые площади Лондона, скользкие от грязи улицы, ярко освещенные витрины магазинов – все это отошло в далекое прошлое; работа в биологической лаборатории, то, что она там пережила; митинги и дискуссии, поездки в экипаже с Рэмеджем – все это представлялось ей чем-то прочитанным в книге, которую она теперь захлопнула. Кабинет ничуть не изменился: та же лампа с отбитым уголком абажура, тот же газовый камин, та же стопка белых и голубых бумаг возле подлокотника кресла, перевязанных как будто той же розовой тесемкой, нисколько не изменившийся отец. Он сидел все в той же позе, а она стояла перед ним так, как тогда, когда он заявил ей, чтобы она не смела идти на костюмированный бал. Оба отбросили несколько нарочитую вежливость, с какой держались в гостиной, и беспристрастный наблюдатель заметил бы на их лицах выражение присущего им обоим упрямства, резко выраженного у отца и смягченного у дочери, тем не менее такого, при котором всякий компромисс превращается в сделку, а всякое проявление милосердия – в уступку.

– Итак, ты упорно думала? – начал отец, цитируя ее письмо и глядя на нее поверх сползающих очков. – Жаль, дитя мое, что ты не подумала обо всем раньше, тогда бы не было этих неприятностей.

Анна-Вероника почувствовала, что надо во что бы то ни стало сохранять самообладание.

– Опыт жизни учит, – заметила она, несколько подражая тону отца.

– Если хочешь учиться, – сказал мистер Стэнли.

Воцарилось молчание.

– Ты ведь не против, папочка, чтобы я посещала Имперский колледж? – спросила Анна-Вероника.

– Если это отвлечет тебя от других дел, – ответил отец, иронически улыбаясь.

– Я уплатила до конца сессии.

Словно это само собой разумелось, он дважды кивнул, не отводя взгляда от камина.

– Можешь посещать, но тебе придется считаться с порядками у нас дома. Я убежден, что Рассел во многом ошибается, его исследования ведутся не так, как следовало бы. Но ты должна сама это понять. Ты совершеннолетняя, да, совершеннолетняя.

– Его труды необходимо знать, чтобы сдать экзамен на степень бакалавра.

– Тут ты, вероятно, права. Как это ни прискорбно.

Пока что они мирно договорились, но этой сцене примирения как будто не хватало тепла. Между тем Анна-Вероника еще ничего не сказала о том, что было для нее самым главным. Некоторое время оба молчали.

– Сейчас у нас царят незрелые взгляды и незрелые научные труды, – заговорил опять мистер Стэнли. – Однако эти менделисты еще причинят мистеру Расселу немало огорчений. Некоторые их образцы великолепно отобраны, великолепно препарированы.

– Папа, мои занятия и жизнь вне дома… стоили денег, – сказала Анна-Вероника.

– Я так и думал, что ты это наконец поймешь.

– Я была вынуждена немного занять.

– Ни за что!

От его тона у нее упало сердце.

– Но ведь квартира и прочее! И потом плата за учение в колледже.

– А где же ты достала деньги? Кто тебя кредитовал?

– Видишь ли, хозяйка сохранила за мной комнату, пока я была в тюрьме, и за право учения в колледже пришлось заплатить порядочно.

Анна-Вероника все это выпалила чуть ли не скороговоркой, ибо вопрос отца показался ей настолько щекотливым, что она не знала даже, как на него ответить.

– Вы же с Молли все уладили насчет квартирной платы? Она сказала, что у тебя были кое-какие деньги.

– Я заняла, – сказала Анна-Вероника беспечно, но с отчаянием в душе.

– Кто же мог тебе ссудить?

– Я заложила жемчужное ожерелье. Получила три фунта и еще три фунта за часы.

– Шесть фунтов. Гм. Квитанция у тебя? Но ведь ты… ты сказала, что заняла?

– Да, я еще заняла.

– У кого?

На секунду их взгляды встретились, и у нее сжалось сердце. Сказать правду немыслимо, неприлично. Если она назовет Рэмеджа, отец будет возмущен… Он может натворить что угодно…

– Мне одолжили Уиджеты, – солгала она.

– Так, так! – воскликнул отец. – Ты, кажется, всем раззвонила о наших отношениях, Ви.

– Они… Им, конечно, было известно… из-за маскарада.

– Сколько же ты им должна?

Она понимала, что сорок фунтов – неправдоподобная сумма для их соседей. Знала и то, что медлить с ответом нельзя.

– Восемь фунтов, – вырвалось у нее, и она добавила, не отдавая себе отчета в своих словах: – Пятнадцати фунтов мне хватило на все. – И тут же вполголоса обругала себя, мысленно произнеся еще какое-то крепкое словцо.

Мистер Стэнли решил воспользоваться случаем и вовсе не спешил принять решение.

– Хорошо, я заплачу, – сказал он наконец с расстановкой. – Я заплачу. Заплачу. Но надеюсь, Ви, надеюсь, что на этом кончатся твои рискованные эксперименты. Надеюсь, ты получила хороший урок и многое поняла, увидела… каково положение вещей. Никто не может в этом мире делать все, что ему заблагорассудится. Для всего есть определенные границы.

– Знаю, – сказала Анна-Вероника (Пятнадцать фунтов!). – Я уже поняла. Я буду… буду делать все, что в моих силах. (Пятнадцать фунтов! Пятнадцать из сорока – двадцать пять.)

Он молчал. Ей больше ничего не приходило в голову.

– Что ж! – наконец заявила она. – Жизнь начинается сначала!

– Жизнь начинается сначала! – повторил он и поднялся.