Собрание сочинений в 15 томах. Том 7 - Уэллс Герберт Джордж - Страница 54

— Да, — подтвердил Киппс. — Родственница графа Бопре.

Мастермен удовлетворенно потянулся всем своим длинным костлявым телом, видно, узнал все, что ему было нужно. Откинулся поудобнее на спинку кресла, подтянул повыше угловатые колени.

— Я думаю, — сказал он, стряхнув пепел прямо в пространство, — при современном положении вещей счастье человека вряд ли зависит от того, приобрел он или потерял деньги, пусть даже и очень большие. А ведь должно бы быть иначе… Если бы деньги были тем, чем они должны быть, — наградой за полезную деятельность — человек становился бы сильнее и счастливее с каждым полученным фунтом. Но дело в том, что в мире все вывихнуто, вывернуто наизнанку — и деньги… деньги, как и все остальное, приносят лишь обман и разочарование.

Он обернулся к Киппсу и, выставив указательный палец, подчеркивая каждое слово взмахом тонкой, исхудалой руки, сказал:

— Если бы я думал иначе, я бы уж из кожи вылез вон, чтобы обзавестись кой-какими деньгами. Но когда все ясно видишь и понимаешь, это начисто отбивает охоту… Когда вам достались эти деньги, вы, должно быть, вообразили, будто можете купить все, что вам вздумается, да?

— Вроде того, — ответил Киппс.

— А оказалось, ничего подобного. Оказалось, надо еще знать, где купить и как купить, а если не знаешь, тебе за твои же деньги мигом подсунут вовсе не то, что ты хочешь, а что-нибудь совсем другое.

— В первый день меня обжулили с банджо, — сказал Киппс. — По крайней мере так мой дядюшка говорит.

— Вот именно, — сказал Мастермен.

Тут в разговор вступил Сид.

— Все это очень хорошо, Мастермен, — сказал он, — а только, что ни говори, деньги — все равно сила. Когда деньги есть, чего не сделаешь.

— Я говорю о счастье, — перебил его Мастермен. — На большой дороге с заряженной винтовкой тоже чего не сделаешь, да только никого этим не осчастливишь, и самому радости мало. Сила — дело другое. А что до счастья, то чтобы деньги, собственность и все прочее стали истинной ценностью, в мире все должно стать на место, а сейчас, повторяю вам, все в нем вывернуто и вывихнуто. Человек — животное общественное, и в наше время он охватывает мыслью весь земной шар, и если люди несчастливы в одной части света, не может быть счастья нигде. Все или ничего, отныне и навсегда никаких заплат и полумер. Беда в том, что человечество постоянно об этом забывает, а потому людям кажется, будто где-то выше их, или ниже их, существует такой порядок или такое сословие или где-то есть такая страна или такой край, — только попади туда и обретешь счастье и покой… А на самом деле общество — единый организм, и он либо болен, либо здоров. Таков закон. Общество, в котором мы живем, больное. Это капризный инвалид, его вечно лихорадит, его мучит подагра, он жаден и худосочен. Ведь не бывает же так, что страдаешь невралгией, а нога твоя счастлива, или нога сломана, зато горло счастливо. Такова моя точка зрения, и вы в конце концов тоже это поймете. Я так в этом уверен, что вот сижу и спокойно жду смерти и твердо знаю: рвись я хоть из последних сил, — ничего бы не изменилось; по крайней мере для меня. Я уже и от жадности излечился, мой эгоизм покоится на дне пруда с философским кирпичом на шее. Мир болен, век мой короток, и силы мои ничтожны. И здесь я не более и не менее счастлив, чем был в любом другом месте.

Он закашлялся, помолчал, потом снова ткнул в сторону Киппса костлявым пальцем.

— У вас теперь есть случай сравнить два слоя общества. Ну и как, по-вашему, люди, среди которых вы очутились, много лучше или счастливее тех, среди которых вы жили прежде?

— Нет, — раздумчиво ответил Киппс. — Нет. Я на это вроде раньше так не глядел, но… Нет. Не лучше они да и не такие уж счастливые.

— Так вот, поднимитесь хоть до самых верхов, спуститесь хоть в самые низы — всюду одно и то же. Человек — животное стадное, именно стадное (а не рак-отшельник), и никакими деньгами ему не откупиться от своего времени, все равно как не вылезти из собственной шкуры. Куда «и погляди — от самого верха и до самого низа — всюду та же неудовлетворенность. Никто не знает, на каком он свете, и всем не по себе. Стадо не знает покоя, его лихорадит. Старые обычаи, старые традиции отживают или уже отжили, и некому создать новые. Где ваша знать? Где земельная аристократия? Она сошла на нет, едва крестьянин понял, что он несчастлив, и бросил крестьянствовать. Остались только важные вельможи да мелкий люд, и притом все вперемешку. Никто из нас не знает, где его место. И в вагонах третьего класса и в шикарных собственных автомобилях разъезжают все те же хамы, и не отличишь, только что доходы у них разные. Ваш высший свет так же низок, вульгарен, так же тесен и душен для нормального человека, как любой кабак, ничуть не лучше; в мире не осталось такого места, такого слоя общества, где люди живут достойно и честно, так что толку рваться вверх?

— Правильно, правильно! — прямо как в парламенте, поддержал Сид.

— Это верно, — сказал Киппс.

— Вот я и не рвусь, — сказал Мастермен и взял сигарету, молча предложенную Киппсом.

— Нет, — продолжал он, — в этом мире все вывернуто и вывихнуто. Он серьезно болен и вряд ли излечим. Сильно сомневаюсь, излечим ли он. При нас начался тяжкий всемирный недуг.

Он покатал сигарету в своих тощих пальцах и удовлетворенно повторил:

— Всемирный недуг.

— А мы должны его лечить, — сказал Сид и взглянул на Киппса.

— Ну, Сид у нас — оптимист, — сказал Мастермен.

— Вы и сами почти всегда оптимист, — сказал Сид.

Киппс покивал с понимающим видом и снова закурил.

— Откровенно говоря, — сказал Мастермен, перекинув ногу на ногу и с наслаждением выпуская струю дыма, — откровенно говоря, я считаю, что наша цивилизация катится в пропасть.

— А как же социализм? — возразил Сид.

— Люди не способны им воспользоваться, они даже не умеют мечтать о лучшем будущем.

— А мы их научим, — не сдавался Сид.

— Лет через двести, пожалуй, и научим, — сказал Мастермен. — А пока надвигается страшнейший вселенский хаос. Вселенский хаос. Бессмысленная давка, когда люди убивают и калечат друг друга без всякой причины — вроде как в толпе, на митинге или кидаясь в переполненный поезд. Конкуренция в торговле и промышленности. Политическая грызня. Борьба из-за пошлин. Революции. И все это кровопролитие происходит из-за кучки дураков, которые называют белое черным. В такие времена искажаются все человеческие отношения. Никто не останется в стороне. Каждый дурак пыхтит и расталкивает всех локтями. У всех у нас будет такая же веселая и уютная жизнь, как у семьи, которая перебирается на новую квартиру. Да и чего еще можно ждать в наше время?

Киппсу захотелось вставить и свое слово, но не в ответ на вопрос Мастермена.

— А что это за штука социализм, я никак не пойму? — сказал он. — Какой от него, что ли, прок?

Они думали, что у него есть хоть какое-то свое, пусть примитивное мнение, но быстро убедились, что он попросту не имеет обо всем этом ни малейшего понятия; тогда Сид пустился в объяснения, а немного погодя, забыв про свою позу человека, стоящего на краю могилы и чуждого страстей и предвзятости, к нему присоединился и Мастермен. Поначалу он только поправлял Сида, но вскоре принялся объяснять сам. Он стал неузнаваем. Он выпрямился, потом уперся локтями в колени, лицо его раскраснелось. Он с таким жаром стал нападать на частную собственность и класс собственников, что Киппс увлекся и даже не подумал спросить для полной ясности, что же придет на смену, если уничтожить собственность. На какое-то время он начисто забыл о своем собственном богатстве. В Мастермене будто вспыхнул какой-то внутренний свет. От его недавней вялости не осталось и следа. Он размахивал длинными, худыми руками и, быстро переходя от довода к доводу, говорил все более резко и гневно.

— Сегодня миром правят богачи, — говорил Мастермен. — Они вольны распоряжаться, как им вздумается. И что же они делают? Разоряют весь мир.

— Правильно, правильно! — сурово подтвердил Сид.