Юмор начала XX века [сборник] - Аверченко Аркадий Тимофеевич - Страница 16

• Предыдущая
• 16/47
• Следующая

VIII

О ЯБЛОНЬКЕ И ЕЕ ФИЗИЧЕСКИХ И ДУШЕВНЫХ СВОЙСТВАХ У Мецената и его клевретов была непонятная страсть: награждать всех, кто с ними соприкасался, прозвищами. Этим как будто вносился какой?то корректив в ту слепую случайность, благодаря которой человек всю жизнь таскает на своих плечах имя, выбранное не по собственному вкусу или вкусу других, а взятое черт знает откуда: почему этот элегантный, одетый с иголочки парень именуется Иван Петрович Кубарев, а не Виктор Аполлоныч Гвоздецкий, почему та пышная черноволосая красавица называется Людмила Акимовна, когда по всяким соображениям гораздо более подходило бы ей пышное черноволосое имя: Вера Владимировна? Бессознательно, но, вероятно, именно поэтому клевреты крестили всех окружающих по — своему. Самой удачной, меткой кличкой у компании считалась Полторажида — кличка, которую прицепили к невероятно длинному рыжему унылому еврею — портному, часто освежавшему несложный гардероб клевретов. И совсем уже несправедливо звучала “Кальвия Криспинилла” — Magistra libidinium Neronis, как окрестили добрую русскую няньку Анну Матвеевну… В ее характере ничего не было общего с “профессоршей Неронова разврата”, хотя Мотылек и божился, что она не только снисходительно относится к объектам Меценатовых сердечных увлечений, но даже сортирует их на “стоящих” и “нестоящих” и ведет с ними по телефону длинные беседы принципиального свойства. Одной из удачных кличек считалась также сокращенное “Яблонька” или официальное — “Яблонька в цвету”, потому что это поэтическое название вполне соответствовало внешности Нины Иконниковой. Высокая гибкая блондинка с огромными синими глазами, любовно озиравшими весь Божий мир, с пышной короной белокурых, нежных, как шелковая паутина, волос, вся белая, ароматная, будто пахнущая яблочным цветом, с высокой грудью и круглыми плечами, упругая, здоровая и свежая, как только что вылупившееся яичко. Походка у нее была изумительная: идет и вся вздрагивает, будто невидимые волны пробегают по телу, будто спелый колос волнуется от налетевшего теплого летнего ветерка… Однажды некий экспансивный прохожий не выдержал: остановился посреди улицы, сложил молитвенно руки и пылко воскликнул: — Боже мой! И пошлет же Господь в мир такую красоту! Она нисколько не была шокирована этим восклицанием; приостановилась и, мило улыбнувшись, поблагодарила: — Спасибо вам за ласковое слово. Мне приятнее всего, что в вашем комплименте дважды встречается слово “Бог”. Значит, что вы хороший человек. И пошла дальше как ни в чем не бывало, прямая и гибкая, как молодой тополь, по — прежнему приветливо улыбаясь синему небу. Первым познакомился с Яблонькой Мотылек. Этот расторопный поэт однажды долго шел за ней по боковой аллее Летнего сада и потом, восхищенный, потеряв над собой власть, как он вообще всегда терял власть над своим бурным темпераментом, вдруг подошел к ней и вступил в разговор. — Куда вы идете? — порывисто спросил он. — В библиотеку. Книгу менять. — И я пойду с вами. — Вы тоже идете книгу менять? — спросила она просто, без всякой иронии. — Нет… я этого… Давно собирался абонироваться… Да представьте себе, не знаю, как это сделать. Это сложно? — Совершенно несложно, — мило рассмеялась она. — Пойдемте, я вам это устрою. Мотылек бурно зашагал за ней, но, когда оба предстали перед прилавком, на котором лежали толстые каталоги, Мотылек вдруг ощутил, что он оступился и летит вниз головою в глубокую пропасть: он сейчас только вспомнил, что у него в кармане всего тридцать копеек, а плата за абонемент в месяц с залогом превышала эту сумму ровно в семь раз. — Вот вам бланк, — сказала будущая Яблонька, — обязательно напишите ответы на вопросы и здесь подпишитесь. Чтобы отсрочить окончательно гибель и позор, Мотылек долго возился над маленьким листком, собирал и распускал свои знаменитые морщины, раза два даже смахнул тайком пот со лба, каллиграфически выписал свою фамилию, сделал росчерк — роковой час расплаты придвинулся вплотную. — Ну, что ж вы? — поощряла его Яблонька. — Теперь остается только заплатить и выбрать книгу по каталогу. Мотылек тоскливо поглядел на ее свежие губы, поскреб яростно холодными пальцами затылок и вдруг брякнул: — Послушайте… Можно вас отозвать в сторону на два слова? — Что случилось? Пожалуйста. Они отошли в сторону. — Милая девушка! Видели вы еще когда?нибудь такого мерзавца, как я? Ее губы дрогнули, и глаза немного затуманились… — Что вы такое говорите… Разве можно так? — Мерзавец! — в экстазе воскликнул Мотылек. — Форменный подлец! Слушайте же, как кается Мотылек! Слушай весь православный народ! Книга мне была нужна? По морде мне нужно было хлопнуть несколько раз этой книгой! Ведь это я к вам просто пристал давеча в Летнем саду — пристал, как самый последний уличный нахал!! А вы, святая душа, даже не догадались! Вы, как Красная Шапочка, доверчиво разговорились с Серым Волком… — Да вы не похожи на Серого Волка, — рассмеялась одними лучистыми синими глазами Яблонька. — У вас доброе лицо. А я боюсь только пьяных. И то я одного пьяного однажды вечером устыдила. С ними только нужно побольше простой примитивной логики. Подходит он ко мне вечером на Владимирской улице и говорит: “Пойдем со мной, барышня”. Конечно, можно было бы позвать городового — в двух шагах стоял, — но мне жалко сделалось этого пьяненького. “Куда же, — я говорю, — мне с вами идти?” — “Пойдем поужинать”. — “Смотрите?ка, — говорю, — какая жалость… А я уже поужинала!” — “Да что вы, — опечалился он. — Экая жалость! Ну, вина выпьем, что ли?” — “Вина мне нельзя! Доктор строго запретил”. Призадумался: “Как же быть?” — “Уж я и не знаю”. — “Что ж мне с вами делать все?таки? А может быть, бокальчик бы одолели? Попытались бы, а?” — “Да нет уж, и пытаться не стоит”. Совсем он сбился с толку. “Что ж мне с вами делать?” — “Да уж придется, верно, махнуть на меня рукой. А вы бы спать лучше пошли… а? Вон у вас вид какой усталый. Небось заработались”. Всхлипнул он, утер мокрые усы и говорит: “А что вы думаете — и пойду! Никто меня не понимает, а вы поняли! Главное теперь — спать”. Снял котелок, поклонился — и разошлись мы в наилучшем расположении духа. — Вот вы какая! — восхитился Мотылек. — Вам бы с Меценатом познакомиться — он бы вас очень оценил. — Кто этот Меценат? — Кто?! А вот кто: у вас два рубля есть? — Есть. — Дайте мне на несколько минут. Вот спасибо. Теперь я беру вашу книгу — что там у вас? Новая книга Локка. Меценат, наверное, не читал. А вы возьмите свеженькую — и пойдем. — Куда? — засмеялась Яблонька. — Я вам долг отдам. Я, миленькая моя, человек честный. Ну, живо, живо! — Да куда вы меня тащите, сумасшедший человек! Но Мотылек уже запылал, задергался, как он пылал и дергался всегда… Взял Яблоньку под руку, озабоченно собрал в дорогу все свои морщины и повлек сбитую с толку Яблоньку на улицу. — Вы очень странный человек, — робко успела пролепетать Яблонька. — Да уж и не говорите. Кончу я жизнь или знаменитым поэтом, или в сумасшедшем доме… Девушка! Любите ли вы красоту мира? Она во всем: в плакучей иве, склонившейся над тихо плывущей рекой, в угрюмой прямизне петербургской улицы, в новом интересном человеке, а человек этот… Девушка!! Что может быть интереснее Мецената? Нашего доброго, мудрого, благородного Мецената — этого ленивого льва с львиной гривой на львиной шкуре, льва, наполовину бросившего свою прекрасную львицу — ради красоты, свободы и созерцательности! — Я вас не совсем понимаю, — мягко возражала Яблонька, пытаясь освободить свою руку. — И не надо! Сейчас не понимаете — потом поймете! Скоро поймете. Даже сейчас! Вот мы уже у Меценатова подъезда. Эй, швейцар! Немедленно же вызовите из второго номера хозяина — скажите, по очень важному, спешному делу. Живо. — Вы очень странный, — покачала головой Яблонька. — Очень; но вы не страшный. Только зачем Меценат? Может быть, он занят сейчас чем?нибудь, а вы его отрываете. Не лучше ли в другой раз? — Ни — ни! Да вот уже его шаги. Видите, как он мягко спускается — как старый добрый лев. А за ним слышен тяжкий бег буйвола — это, конечно, Телохранитель. Меценат, а за ним Новакович, оба без шапок, выскочили на улицу и, увидев около Мотылька белокурую красавицу, замерли, молчаливые, удивленные. — Меценат! Я вас сейчас же, сейчас, прямо?таки вот немедленно познакомлю, но… дайте мне сначала два рубля. Вот вам за это книга. Вы абонированы! Локка книга. Читайте ее, она интересная. Ведь книга интересная? — стремительно обратился он к Яблоньке. — Интересная, — спокойно улыбнулась она, разглядывая странную группу: Мецената в засыпанном пеплом бархатном пиджаке и выглядывающего из?за его плеча мощного студента Новаковича. — Скорей два рубля, Меценат! Спасибо! Вот вам, благодетельная фея, мой долг, а теперь можно и познакомить вас. Это Меценат. Правда, чудный? А тот пещерный медведь сзади — Телохранитель. Новакович! Дай тете ручку и шаркни ножкой. Господа! Эта девушка — лучшая в столице. Я с ней заговорил на улице, как мерзавец, а она ответила мне, как святая. А красота какая! Хотите, мы будем на вас молиться? Лампадку зажжем! Песнопение для вас сочиним. Телохранитель! Подбери глаза — а то на мостовую рассыплешь. Меценат! Видите, как я вас люблю! Увидел воплощение красоты, и первая моя мысль — о Меценате!.. “Меценат! — подумал я. — Ты будешь бедный, если не увидишь ее хоть издали!” А Новакович, светлая девушка, тоже хороший — двумя руками девять пудов выжимает. — Мотылек с ума сошел, — усмехнулся первый пришедший в себя Меценат. — Позвольте узнать ваше имя? — Нина Иконникова. — А вы знаете, как я вас назвал, когда вы так вот стояли, белая, ласковая, около этого корявого пня? Подумал я: яблонька в цвету! — Гип, гип, ура, Яблонька! — заорал Мотылек на всю улицу. — Вы не обидитесь, — улыбаясь, спросил Меценат, — если я предложу вам зайти к нам отдохнуть от трескотни Мотылька. Они оба люди, которые могут с непривычки ошеломить, но публика, в общем, не страшная. — Я должна спешить домой, — ответила, подумав, Яблонька, — но если вы не будете меня задерживать, я минут десять посижу. — Яблонька, — сказал Новакович, выдвигаясь вперед. — За то, что вы нас сразу поняли, и доверились, и идете к нам, я отныне даю присягу быть вашим рыцарем, защищать вас от всяких невзгод, а если кто?нибудь посмеет что?нибудь лишнее — оторву голову и суну ему под мышку. Господа! Дорогу Яблоньке! И, когда Яблонька шагнула на площадку Меценатовой квартиры, Новакович одним движением снял с себя тужурку и почтительно подбросил ее под ножки Яблоньки. “И жители восторженно встречали ее, — неизвестно откуда процитировал Новакович, — и расстилали плащи перед ней, чтобы ее нежной стопы не коснулась грубая земля”. — У вас сзади рукав рубашки разорвался, — заботливо заметила Яблонька, осматривая рукав Новаковича. — Если у вас найдется нитка и иголка — я зашью. — Вот девушка!.. Если бы я был достоин — я поцеловал бы край ее платья, — вздохнул Новакович, толкнув Мотылька плечом. Яблонька вступила в знаменитую гостиную Мецената и с любопытством огляделась. — Уютно у вас, а только странно. И солнца мало. Отчего портьеры задернуты? А для пепла полагается пепельница, а не ковер и не плечи бархатного пиджака. Где у вас щетка? Я вас почищу немного… Яблонька посидела самую чуточку, скушала одну грушу, поправила висящую криво картину и уже надевала перед зеркалом воздушную шляпку, собираясь уходить, как в дверях показалась Анна Матвеевна. — Экое чудо у нас, — охнула она, разглядывая Яблоньку. — Вы бы, барышня, подальше от них были! Это ведь сущие разбойники — обидят они вас. — Меня, бабушка, невозможно обидеть, — рассмеялась Яблонька. — Я в Бога верю и всех людей люблю. Какие же они разбойники? Странные немного, но милые. — Этакими милыми в пекле все дорожки вымощены. Как звать?то вас? — Яблонька, — выскочил сбоку Мотылек. — Яблонька и есть. До чего ж ладная девушка. Хоть бы вы их, сударыня, усовестили, чтоб коньячища этого не лакали спозаранку… — Анна Матвеевна! Да ведь мы по рюмочке! — Знаю, что по рюмочке. В этакую рюмочку тебя и поп при святом крещении окунал. Скушать чего не хотите ли, сударыня? — Нет, спасибо, мне идти надо… Буду в этих местах — зайду еще посмотреть, как вы тут живете. А коньяк лучше не пейте. Хорошо? — Сократимся, — усмехнулся Меценат. — А если вам нужны какие?нибудь книги — так моя библиотека к вашим услугам. Ройтесь, разбрасывайте — у нас это принято. Яблонька ушла, звонко поцеловав Анну Матвеевну на прощание. После ее ухода нянька подошла к креслу, грузно уселась в него и, посмотрев на победоносно переглядывавшихся клевретов, строго сказала: — Ну, ребята… Не пара она вам. Не по плечу себе дерево рубите. — Кальвия, — возразил Мотылек, обнимая ее седую голову. — Где же это видано, чтобы Мотыльки да рубили Яблоньки? Наоборот, я буду порхать около нее, вдыхая аромат, буду порхать — вот так! Он вспрыгнул на оттоманку, перемахнул на стол, оттуда обрушился на плечи Новаковича и наконец, тяжело дыша, сполз с Новаковича на пол. — Мотылек, — сказал размягченный Меценат. — За то, что ты сегодня вспомнил, подумал обо мне — я дарю тебе изумрудную булавку для галстука. Она тебе нравилась. — А я, — торжественно подхватил Новакович, — никогда больше не позволю Кузе говорить, что все твои произведения читал у чужих авторов в немецких журналах!! Ты совершенно оригинальный писатель, Мотылек! — А я, — проворчала нянька, — оборву тебе уши, если ты будешь бросать мне на ковер апельсиновую шелуху. — Кальвия! Я вас так люблю, что отныне буду есть апельсины вместе с кожурой. И все впоследствии не исполнили своих обещаний, кроме Мецената, булавка которого навсегда украсила тощую грудь Мотылька, как память о Яблоньке, изредка, как скупой петербургский луч, заглядывавшей в темную Меценатову гостиную. Часть II. ЧЕРТОВА КУКЛА Глава IX В КАВКАЗСКОМ КАБАЧКЕ В уютном, увешанном восточными коврами и уставленном по стенам тахтами отдельном кабинете кавказского погребка на Караванной улице заседала небольшая, но очень дружная компания под главным председательством и руководством Мецената. Кроме него были: Кузя, Новакович и великолепная Вера Антоновна, которая, как это ни странно, но выехала в свет из?за своей лени. Сегодня как раз был день ее рождения, и Меценат, созвав с утра своих клевретов, предложил отпраздновать этот замечательный, с его точки зрения, день в квартире Веры Антоновны. Но, когда ей сообщили об этом по телефону, она вдруг высказала чрезвычайную, столь не свойственную ей энергию, заявив, что лично прибудет к Меценату для обсуждения этого сложного вопроса. Приехала и, устало щуря звездоподобные глаза, заявила: — Послушайте, в уме ли вы?! Ведь это сколько хлопот, возни?.. Да ведь я после праздника буду три дня лежать совершенно разбитая! Неужели вы не знаете, что быть гостеприимной хозяйкой — это нечеловеческий труд! Пожалейте же меня — не приезжайте. Ну, не стыдно ли вам так мучить меня; я ведь красивая и добрая… Мотылек застонал: — Кто же, кто вас мучит, Принцесса?! Кто это осмелится, Великолепная (две клички Веры Антоновны, которыми наделили ее неугомонные клевреты при молчаливом одобрении Мецената)?! Укажите мне такого мучителя — и я объем мясо с его костей! Разве мы вас не понимаем?! Действительно — адская работа: встреть каждого гостя отдельно, да скажи ему, подлецу, несколько ласковых слов, да еще, пожалуй, придется ему подкладывать кушанья на тарелку?! А предлагать вино? А приказать переменить приборы?! Да ведь еще же меню сочинять придется! Нам ли с вами такая тяжесть под силу?.. — Да, да, Мотылек! Вот видите, вы меня поняли! И, когда вся компания покатилась со смеху, Вера Антоновна обвела всех недоумевающими глазами и, дернув Мотылька за ухо, сказала: — Что это? Вы, кажется, издеваетесь сейчас надо мной, Мотылек? Кузя! Пойдите поближе ко мне… Вы единственный, который меня понимает. — Этот поймет! — засмеялся Новакович. — Вам бы, Принцесса, за него нужно было выйти замуж, а не за Мецената. Был вчера такой случай: захожу я к Кузе, а он лежит в кровати и стонет… “Что с тобой, Кузя?” — “Ах, Телохранитель, испытывал ли ты когда?нибудь мучительную жажду? Я вот уже целый час терзаюсь!” — “Так ты бы воды выпил, чудак!” — “А где же возьмешь воду?то?” — “Да вот же графин, на умывальнике стоит, в десяти шагах от тебя!” — “Это, — говорит, — не вода”. — “А что же это такое?” — “Перекись водорода”. Потом стал стонать, как издыхающая лошадь. “Что с тобой?” — “Совсем, — говорит, — я расхворался. А тут из окна дует. Телохранитель, — говорит, — передвинь мою кровать к умывальнику”. Ну, и я передвинул кровать к умывальнику вместе с ним… И что же вы думаете? Едва он очутился на таком расстоянии от графина, что мог достать рукой, как схватывает его — и ну глотать жидкость, как ожившая лошадь!.. — Неужели перекись водорода пил? — удивился Меценат. — Какое! Простая вода в графине была. — При чем же тут перекись? — А видите, в чем дело: скажи он мне, чтоб я дал ему воды, я бы из принципа не дал. Не люблю поощрять его гомерическую лень. Вот он и выдумал историю с окном, из которого дует, и с перекисью. Да это еще не все! Прохаживаюсь я по комнате, ругаю его последними словами, вдруг — хлоп! Сапог мой цепляется за гвоздь, высунувшийся из деревянного пола, и распарывается мой старый добрый сапог!! “Кузя! — кричу я. — У тебя тут гвоздь из пола вылез!!” А он мне: “Знаю!” — говорит. “Так чего ж ты его не вытащишь или не вобьешь обратно?” — “А зачем? Я уже привык к этому гвоздю и всегда инстинктивно обхожу его. А посторонние пусть не шляются зря!” Взял я угольные щипцы, вбил гвоздь по шляпку и этими же щипцами отколотил Кузю. — Грубый у тебя нрав, Новакович, — вяло возразил Кузя. — Как ты не понимаешь, что гвоздь торчал вне моего фарватера, который ведет от кровати к умывальнику и от умывальника к зеркалу. Глупый ты! Ведь гвоздь?то торчал не на моей проезжей дороге! — Как это вам понравится, Принцесса?! — Что такое? — медленно подняла на него свои огромные сонные глаза Принцесса. — Да вот история с Кузей! — А я, простите, не слышала, замечталась. Кузя! О вас тут рассказывали какую?то историю? Вы здесь самый симпатичный, Кузя. Принесите мне платок из ридикюля. Он в передней. — Сейчас, — с готовностью откликнулся Кузя, не двигаясь с места. — Вы твердо помните, что ридикюль в передней?.. — Ну да. — А где именно положили вы ридикюль в передней? На подзеркальнике или на диване? — Не помню, да вы посмотрите и там, и там. — У вас какого цвета ридикюль? — допрашивал Кузя, потонув по — прежнему в мягком кресле. — Ах ты Господи! Да ведь не сто же там ридикюлей?! — Я к тому спрашиваю, чтоб вас долго не задерживать поисками. А то, может, он завалился за диван, так в полутьме сразу и не найду… Кроме того… Ах, вот он! Он взял ридикюль из рук уже вернувшегося из экспедиции в переднюю Новаковича и любезно протянул его Принцессе. — Спасибо, Кузя. Вы милый. — Вот дура горничная, — заметил будто вскользь Новакович. — Забыла в передней ведро с мыльной водой, а чье?то пальто упало с вешалки да одним рукавом в ведро и попало. Мо — окрое! — А какого цвета пальто? — ухмыляясь, спросил Мотылек. — Серенькое, кажется. — Так это ж мое! — испуганно закричал Кузя и, как заяц, помчался в переднюю. — Действительно ты видел пальто в ведре? — Ничего подобного. Просто хотел, чтобы Кузя размял себе ноги. Это ему наказание за ридикюль! Вошла Анна Матвеевна, расцеловалась с Принцессой, села напротив, поглядела на нее, укоризненно покачала головой и вступила с Принцессой в обычную для них обеих беседу: — Где дети? — Какие дети? — удивилась Принцесса. — Как какие? Твои! — Да у меня, нянечка, нет детей. — А почему нет? — Не знаю, нянечка. Бог не посылает. — ”Бог не посылает”. Лень все твоя проклятая. И в кого ты такая уродилась?! — В кого? В Венеру Милосскую, — подсказал Мотылек. — В Кузю, — поправил Новакович. — Впрочем, это одно и то же: если Кузе оборвать руки — получится форменная Венера Милосская для бедных. — Ах, милые мои, — сказала старая нянька, пригорюнившись. — То есть до чего мне хочется ребеночка нянчить — сказать даже невозможно. — Да, — грустно улыбнулся Меценат. — Этого товара не держим. Так как же, господа, насчет сегодняшнего торжества? Мотылек выручил: — Да очень просто! На Караванной есть превосходный кавказский кабачок с восточными кабинетами. Пойдем туда — чудное винцо! — А тебе бы только винцо, бесстыдник, — упрекнула нянька. — Я не виноват, пышная Кальвия. У меня мамка была пьяница. У нее даже два сорта молока было: левая грудь — бургундское, правая — бордосское. — Тьфу! — негодующе сплюнула Анна Матвеевна. — С вами поговоришь — только нагрешишь. В постный день оскоромишься. Решили идти на Караванную. Мотылек заявил, что он еще должен заехать в редакцию своего журнала, устроить редактору скандал, после чего не замедлит явиться; а все прочие с гамом и шумом, резко выделяясь на сонном фоне невозмутимой статуарной Принцессы, зашагали по улице, и, когда ввалились в кабачок, изо всех занятых кабинетов высунулись обеспокоенные шумом головы. Вера Антоновна выбрала самый уютный уголок, окружила себя подушками и замерла, как изумрудная ящерица на горячем солнце, откинув на спинку дивана свою великолепную голову. — Что вы будете кушать, Ваше Высочество? — спросил Меценат, нежно целуя ее руку. — Есть шашлык карский, есть обыкновенный. — А какая разница? — осведомилось дремлющее Ее Высочество. — Обыкновенный шашлык маленькими кусочками, на вертеле, карский — большим куском. — Так его еще резать надо? Лучше тогда обыкновенный! — И мне! — присоединился Кузя. Через двадцать минут приехал Мотылек. Губы его дрожали, и глаза метали гневные молнии. Число морщин на лбу возросло в угрожающей лицу прогрессии. — Подлецы! — закричал он еще с порога. — Подлые рабы! — Что случилось, Мотылек? — беспокойно глянул ему в глаза Меценат. — Ты чем?то расстроен? — Ах, Меценат! Вы представить себе не можете, что за олух наш редактор! Я уже три года секретарь журнала и считаю, что приобрел себе известный вес и положение… Сдаю в набор свое стихотворение “Тайна жемчужной устрицы”, помните, еще оно вам очень понравилось, вдруг он мне заявляет: “По техническим условиям не может быть напечатано!” — “Это что еще за технические условия?!” — “Размер велик! 160 строк”. — “Да ведь стихотворение хорошее?!” — “Замечательное”. — “Так чего ж его не напечатать?!” Он опять: “Потому что длинное!” — “Но ведь хорошее?” — “Хорошее”. — “Так почему не напечатаете?” — “Размер велик”. Взвыл я. “У Пушкина, — говорю, — поэмы были на две тысячи строк! Вы бы и Пушкина не напечатали?!” — “Нет, — говорит, — не напечатал бы”. Ну, знаете, Меценат… Насчет себя бы я еще мог простить, но — Пушкин! Озверел я. “Да вы знаете, кто такой Пушкин?!” — “А вы знаете, что такое технические условия?” Я ему Пушкиным по голове, а он мне техническими условиями по ногам. Встал я и говорю: “Сегодня мой приятель Новакович о Кузин гвоздь сапог разорвал!” — “А мне, — говорит, — какое дело?” — “А такое, что — не почините ли?” — “Что я вам, сапожник, что ли?” Я и говорю: “Конечно, сапожник!” Крик у нас был на всю редакцию. “Вы, — говорит, — невоспитанный молодой человек!” — “А вы воспитанный в цирке старый осел, умеющий скакать только по ограниченной арене!” Забрал свои рукописи, хлопнул дверью и ушел. — Промочи горло, Мотылек, — посоветовал Новакович. — Хочешь, я пойду отдую твоего редактора? — Нет, я ему лучшую свинью подложил! Иду к вам, встречаю нашу знаменитую Куколку. “Что с вами, Мотылек?” — “Куколка! Вы, как человек тонких эмоций, как Божьей милостью поэт, меня поймете!” Рассказал ему всю историю, а он мне: “А знаете, Мотылек, Пушкин действительно очень пространно писал. Теперь так уже не пишут! Нужна концентрация мыслей”. Посмотрел я на него и говорю: “Пойдите к редактору, попроситесь в секретари — он вас с удовольствием возьмет!” А он замялся да и спрашивает меня таково деликатно: “Я не знаю, как и быть. Боюсь, что это будет не по — товарищески по отношению к вам…” — “Ничего, идите. Я буду очень рад. Все равно в этом доме мне больше не бывать!” Он и потащился. Воображаю разговор этих двух ослов! Кстати, я его потом сюда пригласил. Вы не против этого, Меценат? — Я очень рад! Послушайте, Принцесса! Вы ничего не будете иметь против, если сюда придет один очень милый, воспитанный молодой человек? — А он меня не заговорит? — опасливо спросила Принцесса. — То есть как? — Да вдруг начнет меня расспрашивать — бываю ли я в театрах… или еще что?нибудь? Тоска! — Не бойтесь, Великолепная, — хитро ухмыльнулся Кузя. — Мы представим ему вас как настоящую кровную принцессу… Язык у него и прилипнет к гортани… — Ну вот, глупости… я не хочу быть самозванкой. — Ну, Принцессочка, позвольте. Мы ведь в шутку… Он так глуп, что всему верит! Сделайте этот пустяк для нас. — Это будет сложно? — Ни капельки! Сидите, как великолепная статуя, а мы около вас будем порхать и щебетать, как птички. Глава X ТОСТЫ. ПЕРВАЯ УДАЧА КУКОЛКИ Когда подали вино и шашлыки, произошло общее движение, полное восторга, почти экстаза. Новакович глянул хищным оком на шашлыки и простонал: — О, как я люблю этого зайца! — Да это не заяц, а шашлыки. — Ну, все равно, я люблю эти шашлыки. И блестяще доказал это. Шашлыки понесли от его зубов полное поражение. Увлеченный его аппетитом, Меценат заказал еще несколько порций, потом встал с бокалом в руках и провозгласил: — Этот бокал я выпью за вечную немеркнущую красоту мира! И воплощение этой красоты — в сегодняшней нашей имениннице — Принцессе, которая одной своей улыбкой способна осветить все кругом! О, конечно, вы можете возразить мне, что женская красота — предприятие непрочное, но я смотрю на это шире: когда красота поблекнет, когда наступит мудрая красивая старость, за ней смерть, а потом разложение жизненной материи на первоначальные элементы, то из элементов моей дорогой жены снова получится что?либо не менее прекрасное: вырастет стройная белая кудрявая березка, под ней свежая шелковая травка, а над ней проплывет душистое жемчужное облачко, прольется несколькими жемчужными каплями и протечет светлым ручейком… И во всем этом — в березке, в облачке, в мураве и в каплях весеннего дождя — будет часть красоты моей прекрасной жены, именины которой мы сейчас так чинно и благородно празднуем. Принцесса! За ваше великолепное здоровье!! — Вот тебе, — прошептал пригорюнившийся Новакович, — начал Меценат за здравие, а кончил за упокой. А интересно, братцы, куда, в какие элементы перейду я после смерти? — В силу справедливости, — ухмыльнулся Кузя, — ты бы должен был целиком перейти в барана… — Почему? — грозно спросил Новакович. — Потому что сейчас целый баран со всеми своими элементами и даже с почками, которые ты стащил с моей тарелки, потому что целый баран перешел в тебя. Нет, господа, вот я скажу речь, так это будет речь, а не разложение живого человека на первичные элементы. Друзья! Никто из вас так не понимает Принцессу, как я. Нам говорят: “Вы ленивы! Вам не хочется даже пальцем пошевелить, лишний шаг сделать…” Слепцы! Да разве ж это не самое прекрасное, не самое благодетельное в мире?! Вот мы ленивы — да разве ж мы способны поэтому сделать кому?нибудь зло? Ох, бойтесь, господа, активных людей! Мы?то, может быть, наполовину и приятные такие, что мы ленивы. Да дайте Принцессе подвижной, деятельный характер, дайте ей инициативу — сколько она нашего мужского человека погубила бы на своем пути?! Этакая красавица, да если бы она не дремала в прямом и переносном смысле этого слова, — ряд мужских трупов окружил бы ее, как цветочная гирлянда на голове неумолимой богини Кали! Есть чудаки, которым мил ураган, разметывающий тучи, как щепки, ломающий вековые деревья и срывающий с домов крыши, есть любители бешеной бури на море, когда скалы стонут под напором озверевших волн! Я не из их числа! Мне мила тихая зеркальная заводь, где дремотные ивы, склонясь, купают свои элегические зеленые ветви в застывшей воде и где я вижу свое отражение, тоже мирное, кроткое, не возмущенное рябью никакого беспокойного ветра! — Однако ты довольно ловко приплел себя к этому тосту, — ядовито перебил его Мотылек, — все “я” да “я”! “Мне мило то?то”, “я смотрю туда?то”, “я любуюсь собою там?то и там?то”. Нарцисс паршивый. — Молчи, изгнанник из редакционных недр! Придержи язык, заступник Пушкина! Я перехожу сейчас непосредственно к Принцессе. Сегодня вместе с ней на нас сошла сама прекрасная Тишина, наши души окутал сладкий покой нирваны, мы будто стоим на берегу южного знойного моря, заснувшего в такой прекрасной неге, что взять бы крикнуть: “Остановись, мгновенье, на всю жизнь! Ты прекрасно!” Но не хочется нарушать криком этого знойного душистого молчания, и стоишь так молча — зачарованный колдовской волшебной царицей лени и сладкой неподвижности. За ваше здоровье, Принцесса! Вы согласны со мной? — А? Что вы такое сказали? Я, признаться, немного замечталась… Простите! Общий смех не смутил Кузю. Он сделал рукой знак помолчать. — Не гогочите. Клянусь вам, что в жизни своей я не произносил такой длинной речи, и еще клянусь, что вопрос великолепной Принцессы есть лучшее подтверждение моих слов и лучший для меня комплимент. Я сейчас молился, понимаете вы это? Моя душа звенела, как Эолова арфа… Мотылек, дай мне спичку. — Какую тебе спичку?! Моя коробка у меня в пальто, а твоя лежит около тебя. — О, толстокожий! Как ты не понимаешь, что твоя коробка в пальто ближе к тебе, чем моя здесь же на столе! Тебе легче… — Я не помешаю? — раздался мягкий голос из?за портьеры. — Можно к вам? Вошел Куколка, свежий, застенчиво улыбающийся красными пухлыми губами, как всегда, безукоризненно одетый в свежий черный костюм, в элегантном галстуке, с перчаткой на левой руке… — А, Куколка! Вас только и недоставало до ансамбля. Входите! Позвольте вам представить. Это Ее Высочество Принцесса Остготская. Ваше Высочество! Разрешите вам представить нашего юного друга, чудного поэта, для которого наши духовные очи провидят большое будущее. — Очень счастлив, — сказал, склоняя кудрявую голову, Куколка. — Мое имя Шелковников Валентин… мое отчество… — Подробности письмом, — бесцеремонно перебил его Мотылек, целуя вместо него на лету белую душистую руку, протянутую Принцессой, — садитесь, сын Аполлона. Ну, что… вас можно поздравить? — осведомился он, подмигивая всей компании. — С чем? — С секретарским местом! Ведь я же вас давеча туда направил. — Ах, — вспыхнул Куколка, — а я и забыл поблагодарить вас! Экая неучтивость. Вы знаете, Мотылек… (Вы позволите мне вас так называть?) родной брат не сделал бы мне того, что сделали вы! — Да что такое? — нервно перебил его Мотылек. — Дело в том… (Ох, как я вам благодарен. О, какая, господа, это великая вещь — дружба!) Дело в том, что я пошел почти безо всякой надежды… единственно потому, что решил во всем вас слушаться. Ведь я знаю, что вы желаете мне добра… — Да не мямлите. Ближе к делу! — проскрежетал нетерпеливо Мотылек. — Ну, что ж… Ваш редактор оказался очень симпатичным. Когда он узнал, что я тот самый поэт Шелковников, о котором последнее время так много писали в газетах, то сделался вдвое любезнее. “Буду, — говорит, — счастлив сделать для вас все что ни попросите”. — “Я, — говорю, — слышал, что у вас освободилось место секретаря редакции, так вот нельзя ли?..” — “Видите ли, — говорит, — мой принцип — избирать себе помощников только среди людей, хорошо мне известных, но я вижу, что характер у вас хороший, покладистый, да и имя вы себе уже кое — какое приобрели… А кроме того, явились вы под горячую руку!! Так что приступайте с Богом к своим обязанностям…” — “Простите, — говорю я, — я буду согласен на все ваши условия, но разрешите мне поставить только одно свое: я могу занять место лишь тогда, если вы пообещаете напечатать стихи моего предшественника — “Тайна жемчужной устр…” — Ни за что! — дико закричал Мотылек, вскакивая с места. — Кто вас просил ставить такие условия?!! Не хочу! Завтра же отбираю свою “Тайну устрицы”!! — Постойте… Да ведь он согласился. Я его убедил. — Вы его убедили?! — угрюмо сказал Мотылек, обведя всю компанию непередаваемым взглядом. — Вы его убедили?!! Я его не мог убедить, а вы его убедили… — Я же хотел вам приятное сделать, — моляще прошептал Куколка, прижимая к груди руки. — Если бы я знал, что этого не следовало… — Он его убедил, — простонал Мотылек, роняя голову на руки. Потом встряхнулся и угрюмо поглядел на Куколку. — Короче говоря — место за вами? — Да, за мной. Но если хотите, я завтра же… — Нет, нет! — с дикой энергией вскричал Мотылек. — Вы должны, обязаны занять это место! Я так хочу. И вы пишите в этом журнале! Пишите больше!! — Он и просил у меня стихотворение для следующего номера. У меня и сюжет в голове есть. Воцарилось долгое молчание, которое каждый переживал по — своему… Один Меценат был царственно невозмутим, тихо посмеиваясь в свои пышные седеющие усы… Да еще Куколка: он с детским любопытством поглядывал на Принцессу и потом, не выдержав, склонился к уху своего соседа, Новаковича. — Скажите, эта дама — действительно принцесса? Настоящая принцесса? — О да, — с готовностью отвечал шепотом Новакович. — Только она не любит, когда ей говорят о ее царственном происхождении. Это вообще тяжелая история… Она недавно пережила большую душевную драму. Дипломаты ее родины задумали выдать ее замуж на абиссинского негуса, а она, понимаете, не может переносить черного цвета… Это, кажется, называется дальтонизм. Или еще проще — идиосинкразия! Она сначала хотела лишить себя жизни посредством фиалкового корня, но ее спасли, тогда она подкупила слуг и бежала, севши в корзину воздушного шара, который для забавы был привязан в роскошном саду ее владетельного отца… Северо — восточный ветер и принес ее в Петербург. — Как же вы с ней познакомились? — Целая история! Пошел я однажды ночью прогулки ради на Горячее Поле, вдруг вижу — воздушный шар низко — низко над полем летит… А внизу конец гайдропа болтается… так сажени на полторы от земли. Ну, вы же знаете мою силу и ловкость; подскочил я, ухватился за конец и притянул корзинку. В корзинке принцесса в обмороке и мертвый, уже разложившийся, как говорит Меценат, на свои составные элементы слуга. Извлек я Принцессу, привел в чувство, и с тех пор, вы видите: нас водой не разольешь, такие друзья. Только вы, Куколка, не напоминайте ей этой истории… Вы понимаете, как тяжело!.. Слугу Рудольфом звали, — добавил Новакович ни к селу ни к городу. — О, я понимаю, совершенно понимаю, — пылко воскликнул Куколка. — Однако, Новакович, какой это замечательный сюжет для стихотворения, правда? — Чудный сюжет, — согласился Новакович, запихивая в рот кусок шашлыка. — Вы бы поговорили с Ее Высочеством. А то наши ребята перед ней робеют. А вы такой находчивый. — Чего ж тут робеть, — улыбнулся Куколка. — Я могу вести какой угодно разговор. И изысканным тоном обратился к дремлющей Принцессе: — Как поживаете, Ваше Высочество? Принцесса открыла глаза и впервые взглянула на Куколку. — Что вы говорите? — Я спрашиваю: как вы себя чувствуете? — Спасибо, очень хорошо. Только они все такие шумные. Давеча даже речи какие?то в мою честь говорили. А вы тоже из их компании? — Да, я имел счастье недавно познакомиться с Меценатом и его друзьями, и вы знаете, Ваше Высочество, они ко мне отнеслись как к родному. В их обществе я себя чувствую чудесно. — Отчего они называют вас Куколкой? Куколка зарумянился и опустил свои длинные шелковые ресницы. — Право, не знаю… Это меня впервые Анна Матвеевна — достойнейшая женщина! — так окрестила, а им и понравилось. — Я вас тоже буду называть Куколкой. Можно? — Пожалуйста, Ваше Высочество. — А вы не шумите? — То есть как? Нет, я вообще тихий. — Ну, тогда хорошо. Заезжайте когда?нибудь ко мне, я вас чаем попою. — Буду счастлив. Не замедлю. — А они все такие шумные, — капризно пожаловалась Принцесса. — Новакович однажды Кузю в ковер закатал… Мне же пришлось его потом и раскатывать. — Какой ужас! — искренне огорчился Куколка. — Но, если не ошибаюсь, господин Кузя, кажется, очень тихий? — Да он ничего, только однажды в мою раскрытую шкатулку с бриллиантами окурков насовал. — Пепельница далеко стояла, — вразумительно пояснил Кузя. — Но я люблю бывать у Принцессы. Тихо так, никто не беспокоит. Я один раз у нее часа три в кресле проспал. — А вы любите поэзию? — осведомился Куколка. — Люблю, — согласилась, немного подумав, Принцесса, — только чтоб стихи были короткие. — Мои не длинные, — успок

• Предыдущая
• 16/47
• Следующая