Смирительная рубашка. Когда боги смеются - Лондон Джек - Страница 40

• Предыдущая
• 40/95
• Следующая

Юн Сан и Хендрик Хэмел были избиты рукоятями мечей и арестованы. Семь других моряков удрали из дворца вместе с госпожой Ом. У них не было возможности прихватить Кима, который сражался со своими собственными подчиненными. Они швырнули его наземь и стали топтать его ногами. К несчастью, он не умер от этого.

Как шквал ветра летней ночью, переворот отшумел и затих. Теперь Чон Мон Дю был у власти. Император утверждал все, чего он хотел. Повздыхав о святотатстве с королевскими гробницами, Чосон успокоился. Повсюду свергли губернаторов и заменили теми, кто получил назначение от Чон Мон Дю, но династия не была уничтожена.

Ну а что же случилось с нами? Иоганеса Мартенса и его матросов после суда долго возили по стране, чтобы чернь плевала в них, а потом их зарыли по шею на площади перед дворцовыми воротами. Их не лишали воды, чтобы они жили долго, вдыхая пары горячих изысканных блюд, которые ставили перед ними и меняли ежечасно. Говорят, что старый Иоганес Мартенс жил дольше всех, целых пятнадцать дней.

Ким умер медленной и ужасной смертью — ему переломали все кости, одну за другой, и длилось это очень долго. Хэмел, в котором Чон Мон Дю угадал моего вдохновителя, был приговорен к казни веслом, то есть был быстро забит до смерти под восторженные крики жителей Кейдзе. Юн Сану позволили умереть достойно. Он играл в шахматы с тюремщиком, когда пришел гонец императора или, вернее, гонец Чон Мон Дю, с чашкой яда.

— Подожди минуту, — сказал Юн Сан. — Плохо тебя воспитали, если ты прерываешь шахматную партию. Я выпью яд, когда закончу ее. — Гонцу пришлось ждать, когда Юн Сан выиграет партию, и только тогда он осушил чашку.

Азиату, чтобы не впасть в тоску, необходима месть, упорная, как жизнь. Вот это-то и сделал со мной и с госпожой Ом Чон Мон Дю. Он не уничтожил нас и даже не заключил в тюрьму. Госпожу Ом он лишил всех титулов и владений. По всей стране, даже в самых маленьких деревушках, был провозглашен императорский декрет, объявлявший меня принцем Коре и неприкосновенным, так что ни один человек не имел права убить меня. Сверх того было объявлено, что восемь выживших матросов также являются неприкосновенными. Но при этом никто не должен был оказывать им помощь. Они превратились в изгнанников, нищих на больших дорогах. И мы с госпожой Ом тоже стали нищими бродягами.

Сорок долгих лет преследовала нас бессмертная ненависть Чон Мон Дю. К несчастью, ему была дарована долгая жизнь, так же, как и нам, — на горе. Я говорил, что госпожа Ом была исключительной женщиной. Я могу повторять это без конца, потому что у меня не хватает слов, чтобы дать ей справедливую оценку. Где-то я слышал, что одна важная дама сказала однажды своему возлюбленному: «Мне довольно шалаша и корки хлеба с тобою»… Действительно, именно так госпожа Ом говорила мне. Больше, чем говорила, она жила со мной, когда у нас и корки хлеба иной раз не было, и только небо было нашим кровом.

Я предпринимал попытки заработать себе на жизнь, но каждый раз Чон Мон Дю препятствовал мне. В Сондо я стал возчиком дров и делил с госпожой Ом лачугу, где ночевать было все-таки намного лучше, чем на открытой дороге в злую зимнюю стужу. Но люди Чон Мон Дю нашли меня, избили, посадили в доски, а затем выбросили на большую дорогу. Стояла та ужасная зима, когда бедный Вандервут замерз на улицах Кейдзе.

В Пхеньяне я стал водовозом, так как этот старый город, чьи стены были древними даже во время Давида, считался лодкой, и поэтому вырыть колодцы внутри стен значило потопить город. Таким образом весь день многие тысячи кули со взваленными на плечи кувшинами воды шагали туда и обратно через шлюзные ворота. Я стал одним из них и работал, пока Чон Мон Дю не нашел меня и там, и я был снова избит, посажен в доски и брошен на большую дорогу.

Всегда повторялось одно и то же. В далеком Ыдзю я стал мясником, убивая собак на глазах покупателей, рубил туши и развешивал их для продажи. Я дубил кожи в нечистотах у ног прохожих, расстилая шкуры ободранной стороной кверху в уличной грязи. Но Чон Мон Дю отыскал меня и здесь.

Я был помощником красильщика в Пхеньяне, золотоискателем на приисках Канбуна, сучил веревки и бечеву в Чиксане. Я плел соломенные шляпы в Пхэдоке. Я работал, как каторжный, на затопленных водой рисовых полях за плату меньшую, чем плата кули.

Но не было ни такого времени, ни места, куда бы не достала длинная рука Чон Мон Дю, мстительно толкавшая меня снова на нищенский путь. Мы с госпожой Ом два года искали и нашли корень дикого горного женьшеня, который был такой редкостью и настолько ценился врачами, что мы могли бы прожить целый год в комфорте на деньги, вырученные от продажи одного этого корня. Но когда я попытался это сделать, меня схватили, корень конфисковали, и я был избит и засажен в доски на более долгий срок, чем обычно.

Всюду бродячие члены великого цеха разносчиков доносили о моих странствиях и действиях Чон Мон Дю в Кейдзе. Только дважды за все время, последовавшее за моим падением, встретил я Чон Мон Дю лицом к лицу. Первый раз — в ночь дикого зимнего шторма в высоких горах Кануон. За несколько заплесневелых медяков я купил для нас с госпожой Ом тесный угол в огромной, холодной и грязной общей комнате гостиницы. Мы как раз собрались приняться за наш скудный ужин, состоящий из рагу из лошадиных костей, сваренных с диким чесноком и кусками протухшей старой говядины, как вдруг на дворе послышался звон бронзовых колокольчиков и топот копыт. Двери открылись, и вошел Чон Мон Дю, олицетворение довольства, процветания и власти, отряхивая снег со своих бесценных монгольских мехов. Для него и для дюжины его слуг тотчас же очистили место, чтобы они могли расположиться удобно и не в тесноте. И вот вдруг его взгляд упал на госпожу Ом и на меня.

— Вышвырните этих бродяг, — приказал он.

И его конюхи хлестнули нас своими кнутами и выгнали нас в бурю. Но была и другая встреча через много лет, как вы увидите.

У нас не было возможности убежать. Мне было запрещено находиться на территории северных провинций. Мне было запрещено даже ступать ногой на сампан, лодку, которая могла служить также и жилищем. Глашатаи донесли этот приказ Чон Мон Дю в каждую деревню, до каждой живой души в Чосоне. Я был меченым.

Господи! Господи!.. Чосон, я знаю каждую твою дорогу и горную тропинку, и твои обнесенные стеной города, и самую последнюю из деревушек. Ибо сорок лет я скитался и голодал на твоих дорогах, и госпожа Ом скиталась и голодала со мной. Чего только мы не ели в крайней нужде! Объедки собачьего мяса, гнилые и негодные для продажи, брошенные нам в насмешку мясниками, минари— корни лотоса, собранные в стоячих тинистых прудах; мы воровали кимчи,негодную даже для желудков крестьян, запах которой был слышен за целую милю. Да, я воровал кости дворняжек, подбирал с проезжих дорог зерна риса, таскал у пони их дымящийся бобовый суп в морозные ночи.

Удивительно, что я не умер. Меня держали две вещи: то, что госпожа Ом со мной, и странная вера, что придет время, когда мои пальцы крепко сомкнутся на горле Чон Мон Дю.

Стремясь уйти подальше от городских ворот Кейдзе, где нас мог легко найти Чон Мон Дю, мы круглый год странствовали по Чосону и вскоре изучили каждый дюйм этой страны. Наша история и наша внешность были так же широко известны, как велика была сама страна. Не было живой души, которая бы не знала о нас и о нашем наказании. Нам встречались кули и разносчики, которые выкрикивали оскорбления госпоже Ом, чтобы затем почувствовать всю тяжесть моих кулаков на своих лицах. Были старухи в далеких горных деревушках, которые смотрели на нищую рядом со мной, на бывшую госпожу Ом, и вздыхали, качая головами, в то время как глаза их застилались слезами. Были молодые женщины, которые с интересом разглядывали мои широкие плечи, синие глаза и длинные золотистые волосы, того, который был когда-то принцем и правителем семи провинций. И были шумные толпы детей, которые следовали за нами по пятам и забрасывали нас грязью.

За Ялу лежала полоса пустынной земли в сорок миль шириной, представлявшая собой северную границу и простирающаяся от моря к морю. На самом деле эта земля была опустошена намеренно, поскольку такова была изоляционистская политика Чосона. На этой сорокамильной полосе все деревни и города были уничтожены. Теперь это была ничья страна, наводненная дикими зверями, и ее объезжали конные отряды Охотников за тиграми, делом которых было убивать всякое человеческое существо, какое они найдут. Бежать этим путем мы не могли, как не могли бежать и через море.

• Предыдущая
• 40/95
• Следующая