Наследник. Поход по зову крови - Краснов Антон - Страница 8

Ну а помощник Жи-Ру, повар второй руки Ржига, быстро перенял у шефа и манеру с важным видом нести самую ослепительную небывальщину, и привычку надувать щеки. И даже разухабистую «штормовую» походку.

Вот этот Ржига и был самым близким – нет, не другом, наверно, просто приятелем Себастьяна. По крайней мере, именно он, этот шустрый и шумный ушастый парень, более остальных подходил под сомнительное определение «приятель Себастьяна».

Нельзя сказать, чтобы Себастьян принимал его всерьез. Все-таки когда рядом крутится брешак-полукровка, каковым и являлся ловкий Ржига, – сложно вообще сохранять серьезность. С другой стороны, сам Себастьян был таков, что по нему и не всегда можно было определить – всерьез он или шутит.

Так или иначе, но полукровка и Басти (таким именем-огрызком Ржига именовал воспитанника барона Армина) нашли друг друга. Вот уже три или четыре года вместе лазали по окрестностям, вместе издевались над челядью, вместе дразнили охотничьих тварей барона Армина. А однажды – тоже вместе – даже попытались пролезть в одну из астуанских башен. Точнее, в ту, Малую, на отшибе. В которую никто не мог найти дороги.

Когда об этом узнал барон Армин, он отреагировал странно. Орал, подпрыгивал, лупил глаза, вертелся и плевался во все стороны, как будто из него изгоняли злокозненного демона: «А-а-а, лопни мое чрево! Вы что, не понимаете, если узнают там! То…»

Жиденькая экспрессия опекуна была понятна: сам владетель Корнельский, хозяин астуанских башен, очень не любил, когда совали нос в его владения. Поварята на кухне болтали, что хозяин башен якобы отдал Малую в пользование барону Армину, и тот охотно принял высокую эту милость.

Конечно, это была полнейшая чушь. Но стоило, помнится, болтливому Ржиге упомянуть об этом сомнительном факте, как с проклятием, не делающим чести даже пьяному конюху, барон Армин опрокинул его тычком в грудь. И, повалив на дощатый настил, стал истово пинать ногами:

– Когда ж я тебя, отродье плешивого оборотня, научу не совать свой обляпанный золой нос не в свои дела! Кишки Илу-Марта! Пшёл отседова, а! Еще раз, и отправишься прямиком в трудовики!

Такая угроза могла бы выбить сноп искр даже из наковальни. Трудовики, или трудовые рекруты, поступавшие в распоряжение славных великих интендантов, пропадали на двадцать пять лет. Это было славное время свершений. Для многих – безо всякой иронии. Бывало и такое, что люди приходили к приземистым корпусам интендантств, притаившимся в массиве городских зданий, и сами просились в Трудовую армию. Но чаще принимали вызов о том, что надлежит явиться для несения военно-трудовой повинности, со стоическим смирением: так надо.

Понятие долга перед державой вообще было очень сильно развито у жителей Альгама и Кесаврии, подданных твердого Руфа. Они любили свою родину.

И это не шутка.

У Себастьяна и Ржиги с шутками был полный порядок, зато со смирением – куча трудностей. Понятно, что обычный послушный мальчик не полезет на Язык Оборотня. И даже не станет искать туда дорогу. Это не его ума дело – выяснять, насколько домыслы рыбаков-артельщиков о пресловутых чудищах-суррикенах соответствуют истине. Мало ли что брешут длинные рыбацкие языки? Один из них вообще рассказывал, что барон Армин на завтрак ест детские печенки, которые с большим мастерством приготавливает его повар Жи-Ру. «И, кажись, по рецепту из самой Токопильи! – глубокомысленно уточнял рассказчик. – Рецепт тот придумали в ордене Рамоникейя, а привез его, значит, в наши края сам старый Бреннан, владетель Корнельский!»

У Ржиги, который и принес эту сплетню из знаменитой таверны «Баламут», тогда еще хватило ума спросить у повара Жи-Ру:

– А правда, что ты знаешь рецепты, по которым готовят печенку?

Повар выплеснул на него ушат с помоями.

Кстати, еще неизвестно, что сделал бы сам добрый барон Армин с незадачливым брешаком в том случае, если бы он узнал, сколь глубоко трое любопытных заглянули четыре года назад за Язык Оборотня. Дело в том, что славный барон Армин даже и предположить не мог, что ребята там действительно были.

Не потешили свое детское воображение страшными сказками, а направились прямо в сердце беды.

Теперь, по прошествии такого количества времени, все трое участников похода в Малую Астуанскую башню просто предпочитали не вспоминать о нем. Как будто ничего не было. Как будто все это – мертвые и живые суррикены, черные тени и шепоты в ночном саду, камни старого донжона и алые глаза чудовища, рассеченные золотыми зрачками, – было лишь видением. Словно разговор четверых влиятельнейших людей страны, нежданно приключившийся в таком неподобающем месте, – всего лишь чей-то нетвердый пересказ из школьной хрестоматии о делах легендарных, давних, а оттого имеющих мало общего с действительностью.

Некоторые фразы из этого разговора навсегда засели в мозгу Себастьяна. Однако он не повторял их даже про себя. Зачем повторять то, что все равно никогда не забыть?..

Он отлично помнил и свое обещание, данное там, на берегу залива, под светом молодой луны: «Я все равно узнаю, что это за тварь». Теперь он не знал, с какой стороны ухватиться за это обещание, данное при двух свидетелях. Ах да… при трех. Еще был Аюп Бородач. Впрочем, единственным, кому он хотел бы дать отчет в тех словах… Точнее, единственной… Конечно, это была Аннабель.

Былая грубоватая привязанность, полудетское стремление покровительствовать ей по праву сильного – все это, кажется, претворилось в нечто более серьезное. И тут Себастьян тоже предпочитал не подбирать слов. При одной мысли об Аннабели он стискивал зубы. Вот уже года три она не жила в доме своего отца, барона Армина: он отправил ее в город к некоей тетушке Марл… э-э-э… Барл или Карл. Эта тройная тетушка, по мысли родителя, должна была дать девушке отменное воспитание.

Сам Себастьян ездил в центр их провинции крайне редко: от прибрежных поселений, где располагался дом и участок Армина, их отделяла полноводная река Тертея и два дня пути. Себастьян даже вызвался идти добровольцем на строительство моста, который возводил через эту реку пятый полк Трудовой армии: после того как мостовое сооружение введут в эксплуатацию, расстояние до города сократится втрое.

Естественно, ни в какую Трудармию он не попал. Опекун, отозвавший просьбу воспитанника из местного интендантства, очень доступно объяснил Себастьяну мотивы этого поступка:

– Черный Илу-Март и все его псы! Сожри меня жабья плесень! Я понимаю, что твои мозги годятся только на то, чтоб вбивать костыли и сваи, или что там городят эти работяги из Трудармии! Но я… Я не позволю тебе вырасти окончательным оболтусом! Да! Нет!.. Нет, я поступлю иначе!.. Ты все-таки окончишь ну хотя бы школу Второго окна… пока тебя не вышибли пинком в дверь! Это непременно сделали бы, если бы не мое доброе имя. Все ж знают, на чьем попечении ты находишься, и терпят тебя из уважения к моим сединам!

Насчет седин добрый дядюшка Армин явно погорячился: он был практически полностью лыс, а о цвете тех немногочисленных волос, что еще имелись в наличии, сложно было судить.

– В общем, так: школу Второго окна способны окончить даже отъявленные тупицы, даже те, что мелют языком на моей кухне. Я имею в виду этого недомерка Ржигу, твоего дружка. Вот этот тип точно загремит у меня в Трудармию, когда подойдет время. А ты – марш за книжки! И чего я держу тут этого заплесневелого болтуна Карамотля?

– И чего вы держите болтуна Карамотля? – с живостью подхватил Себастьян, который все это время стоял, потупив глаза, и старался иметь вид серьезный и печальный.

– Что? А?.. Да! Нет! Молчать! Не перебивай меня, щенок! И чего я держу этого пыльного старикашку, раз уж он не способен вложить крупицы знаний в твою башку? – закончил мысль опекун. – В который раз поражаюсь своей доброте! А, ты еще здесь?.. Маррш!!

Себастьяна вынесло из комнаты. Барон Армин с сокрушенным видом развел пухлыми руками и залпом выпил кружку эля.

День, который переломил жизнь Себастьяна и задал новую точку отсчета – до и после него, – начался неброско. Тускло. Бессодержательно. В ночь накануне этого бесславного дня полубрешак Ржига нарушил все мыслимые запреты и отправился в таверну «Баламут». Здесь он встретил своего родного дядюшку Ялинека – чистокровного брешкху, если вообще можно было считать чистой кровь, в которой текло такое количество алкоголя.