Луна над заливом - Дашкевич Ольга - Страница 25

— Как вас зовут?..

— Не помню.

— Где вы живете?

— Не знаю.

— Куда вы ехали?

— Не помню…

— Как звали вашего спутника?

— Не знаю.

Ей помогало то, что ее общее состояние после аварии было тяжелым: переломы, сотрясение мозга, тяжелые ушибы внутренних органов. Можно было не притворяться, что ей трудно говорить — говорить и в самом деле было трудно.

Воздух в палате был пропитан запахом лекарств. Татьяна подняла глаза на жидкость в капельнице: вначале это было нечто розовое, теперь — нечто прозрачное. Голова болела, взгляд с трудом сосредоточивался на окружающих предметах. Дальние — окно, ветку — рассматривать было легче. Ближние расплывались, в глазах появлялась противная резь, выступали слезы. Татьяна закрыла глаза и сразу увидела Георгия — живого, веселого. Он сидел на песке босиком, в пыльном измятом костюме, и протягивал ей на ладони ее часы…

— Вы уронили, леди…

Слеза тихонько скатилась из уголка ее глаза, соскользнула к виску, щекоча кожу. Когда Таня была маленькой, она часто плакала в постели от обиды или какого-нибудь детского страха, и тогда слезы, катящиеся по ее лицу, затекали в уши. «Ну, рева-корова, опять полные уши слез», — говорила тогда мама, присаживаясь рядом.

Татьяна чуть шевельнула пальцами, точно хотела нащупать мамину руку на краю кровати. Но пальцы ощутили только прохладу чужой, казенной простыни.

— Таня! — раздалось над ухом. — Ты плачешь, Таня?.. Таня, проснись!

Георгий пропал. Но голос, звавший ее, был знакомым. Ирка…

Татьяна не спешила открывать глаза. Перед ее мысленным взором стоял грязный двор дилершипа, ленивый хозяин, красный кадиллак с откидным верхом. И Иркин голос по телефону: «Уезжаете? Куда?» И свой ответ: «В Мексику… ты можешь представить себе меня на красном кадиллаке?..»

— Таня!.. Танька!.. — в голосе подруги зазвучали слезы.

Татьяна медленно открыла глаза. Лицо Ирины колыхалось перед ней светлым размытым пятном. Рука с алым маникюром комкала бумажный носовой платок. Рука выглядела отчетливей, чем лицо, — возможно, из-за яркого лака. Татьяна смотрела на длинные ухоженные ногти и молчала.

— Таня!.. — Иринино лицо склонилось ниже. — Танечка, ты меня слышишь?..

Татьяна с трудом перевела взгляд на это лицо, теперь видимое еще менее отчетливо, рябившее перед глазами, заставляющее зрачки сужаться, как от яркого света.

— Это я, — всхлипнула Ирка, — я это, Тань… Я, Ирина! Ты меня помнишь, правда?

Татьяна молчала. Ее глаза постепенно привыкали к мельтешению, и она уже отчетливо видела наполовину съеденную помаду на пухлой нижней губе, поплывшую от слез тушь. Это была ее Ирка, единственная родная душа. Она плакала, смахивая слезы платком, шмыгала мокрым носом, быстро-быстро гладила плечо подруги.

Острая жалость кольнула Татьяну в сердце. У нее больше никого не осталось — только зареванная Ирка, плачущая у ее кровати, верная подружка, болтливая, смешная, хорошенькая, как кукла, Ирка. Единственный человек на свете, который плачет о ней, которому она нужна… Татьяна прерывисто вздохнула, пересохшие губы слегка шевельнулись… В глазах Ирины появилась искра — радость, даже восторг, безумная надежда…

— Танька! Ты меня вспомнила? Ну, вспоминай, вспоминай, Тань! — она низко нагнулась над Татьяниным лицом, зашептала, почти прикасаясь губами: — Георгий! Помнишь?.. Георгий… Вы еще с ним вместе… Он еще клад нашел… Тань, ты помнишь клад? Клад, сокровища… Где они, ты помнишь? Он тебе сказал, Таня?

Татьяна едва сдержалась, чтобы не отпрянуть. К счастью, гипс, сковывавший все движения, не давал пошевелиться, и ее порыв отразился только в легком дрожании ресниц. Она закрыла глаза, чтобы не смотреть на Иркино лицо. И услышала, как та встала, раздраженно прошлась по тесной комнате, остановилась у окна.

Потом послышалось пиканье набираемого номера.

— Это я, — сказал голос Ирины через несколько секунд. — Да, здесь. Вся в гипсе. Нет, я тебе говорю, она ничего не помнит! Откуда я знаю? Врачи говорят — амнезия. Ну, откуда я знаю? У нее все переломано. Да… Может, и вспомнит, а может, и нет. Я пыталась! Не ори на меня. Я тебе говорю, что пыталась!.. Нет, я хорошо пыталась… Что-что… Лежит, как колода, вот что. Даже рта не раскрывает. Такое впечатление, что она разучилась понимать по-русски. Я ее с трудом узнала. Хорошо, я попробую еще раз. Да, позвоню.

Послышался щелчок отключаемой связи, легкие шаги приблизились к кровати.

— Таня, — послышался голос. — Тань… Открой глаза, Тань! Ты помнишь… Ники? Ники. Таня!

Слезы кипели под веками, жгли глаза. Только бы не выкатилась слезинка!.. Только бы Ирина не заметила… Ее лицо было так близко, что Татьяна ощущала ее дыхание, пахнущее мятной резинкой. Почему-то этот запах вызывал тошноту, и тошнота помогла справиться со слезами. Ирина отодвинулась с легким вздохом, и Татьяна с невыразимым облегчением услышала шаги медсестры и легкое шарканье доктора Джиффоне.

— Я уже ухожу, — поспешно сказала Ирина. — До свидания, доктор. До свидания, сестра. — И ее каблучки начали удаляться, слегка постукивая по линолеуму, как капельки, срывающиеся с сосулек.

Татьяна открыла глаза.

— Как дела? — спросил доктор, улыбаясь. Его черные, как угли, глаза приблизились. — Что-нибудь болит?

Татьяна качнула головой. Доктор быстро осмотрел ее и, кажется, остался доволен. Отдав несколько распоряжений сестре, он снова повернулся к Татьяне.

— Поправляйтесь, — сказал он жизнерадостно. — Я зайду завтра. С вами все будет в порядке, вы увидите.

Он кивнул на прощанье и двинулся к двери.

— Доктор…

Он обернулся на тихий голос своей пациентки.

— Да?

Татьяна сделала над собой усилие и попыталась улыбнуться. Губы совсем не слушались.

— Спасибо, доктор, — сказала она. — Можно вас попросить?

— Да-да?..

— Дайте мне, пожалуйста, моего Тедди… медведя… Я хочу держать его в руках.

— Конечно, конечно! — Доктор в два стремительных шага вернулся к кровати и осторожно вложил игрушку в пальцы Татьяны. — Детская привычка, ха?..

Он улыбнулся и, помахав ей на прощанье, вышел из комнаты.

Татьяна прикрыла глаза и прислушалась. Птица, умолкшая было, снова защебетала где-то совсем близко. Солнечный луч переместился ближе к кровати, упал на безжизненную руку, согрел кончики пальцев, сжимающих мягкое тельце игрушечного медвежонка, набитое полимерными шариками. Татьяна пошевелила пальцами, сжала их плотнее. Шарики массировали ладонь. Некоторые из них имели неправильную форму и на ощупь казались тверже.

Женщина глубоко вдохнула свежий морской воздух. Ветерок, перебиравший ее волосы и подол длинного платья, пах водорослями и солью. Над тихим, ультрамариновым даже в темноте заливом висела, как апельсин, круглая оранжевая луна. Белый песок был еще теплым, и босые ноги приятно увязали в нем. Она подошла ближе к воде. Здесь песок стал твердым и прохладным, на нем почти не оставалось следов. Женщина днем никогда не выходила на пляж, несмотря на то, что этот кусочек белого песка, примыкающий к вилле, принадлежал ей, как и большой сад с кипарисовой аллеей. Если ей хотелось выкупаться днем, она плескалась в бассейне. Но по ночам любила гулять по своему кусочку пляжа. Тут она была совсем одна, и никто не мог помешать ей смотреть на залив, бродить по чистому белому песку, слушать шум прибоя. Разве что луна… но луна не мешала женщине и не пугала ее. Только люди.

Люди здесь были доброжелательны и приветливы, горничная, садовник и кухарка хорошо воспитаны, услужливы и молчаливы. Но она все равно всех сторонилась, не принимала участия в светской жизни, крайне редко выезжала с виллы. Примерно раз в месяц, правда, она позволяла себе поездки в театр, да иногда посещала отдаленный монастырь, выбирая время, когда там не было туристов.

Местные львы обратили на нее внимание, когда она поселилась здесь, и ее загадочность и отстраненность только способствовала их интересу. Но они, надо отдать им должное, не навязывались. Когда она отклонила несколько приглашений на банкеты, в клубы, в увеселительные поездки, от нее отстали и лишь иногда посылали цветы с краткими, изысканно-вежливыми пожеланиями здоровья.