И шарик вернется… - Метлицкая Мария - Страница 20

• Предыдущая
• 20/57
• Следующая

А стараться было для кого. Очень Зое нравился Костя Миловидов. А кому он не нравился? Все девчонки наперебой кокетничали с ним. Первый парень на деревне. Точнее — на курсе. Синеглазый брюнет под два метра ростом, в синем джинсовом костюме, кроссовках «адидас» и с кожаной сумкой через плечо.

Зоя, конечно, ни на что особенное не рассчитывала — все про себя понимала. Но какое любящее женское сердце откажется от надежд?

Только ему, Косте Миловидову, Зоя давала списывать лекции. Только за него делала лабораторные. Только ему не отмечала прогулы. А Костя Миловидов ничего не замечал. Ему все по барабану. Жил своей жизнью. Зоя же страдала от неразделенной любви.

Когда она вошла в новом платье, с новой прической, с накрашенными глазами, по аудитории прокатился гулкий звук. Кто-то присвистнул. Кто-то вскрикнул:

– Ну, ни фига себе!

Зоя прошла на место и победно оглядела присутствующих.

– Все как на корове седло, — услышала она за спиной женский голос. Узнала: Машка Репина, красотка и двоечница.

Зоя не обернулась. Но запомнила. Поняла: главный враг теперь она, Машка. На перемене мимо нее прошел Миловидов и, удивленно приподняв бровь, бросил:

– Ну, ты даешь, комсомольская богиня!

Зоя залилась бордовой краской: «богиня»! Пусть комсомольская, но — богиня. С творчеством советского поэта и барда Булата Окуджавы она знакома не была — ей нравились Эдуард Хиль и Иосиф Кобзон. И еще сегодня она была счастлива — женщина все-таки. Хоть и комсорг. Она победно посмотрела на Машку Репину. Та поймала ее взгляд и усмехнулась. «Дура тупая, — подумала Зоя. — Тебе только в патологоанатомы». И тоже усмехнулась. Сегодня был ЕЕ день.

Лидия Ивановна устроила Шуру в школу гардеробщицей. Все легче, чем мыть в подъездах полы. Кормилась она в школьной столовой — тоже по указанию директрисы. Домой старалась прийти попозже.

Валерик работал в булочной грузчиком, что на первом этаже их дома. Вечером поддавал. Тетка ругалась, а он ее — матюками. Шура закрывалась в своей комнате, ужинать не выходила. Иногда сидела с матерью и держала ее за руку. Мать почти все время спала или смотрела в потолок. Когда заходила тетка, она вздрагивала и зажмуривала глаза.

Тетка резкими движениями меняла под ней простыню, мать начинала стонать.

– Давай не кобенься! — покрикивала Рая. — Кому ты нужна? Цаца великая!

Мать начинала плакать, у Шуры рвалось сердце. Прогнать тетку? Это значит сидеть с матерью самой. А на что тогда жить? Хорошо, что есть такая работа, спасибо и низкий поклон директрисе. Там и в тепле, и не голодная. Можно дома не есть — чтобы тетка не попрекала. И надо отдать тетке Рае должное — мать накормлена, лежит сухая, в доме порядок, на плите обед.

Выходит, надо терпеть. А терпеть Шура умела.

Отчим нашел себе подружку Лариску — пьянчужку из соседнего подъезда. Лариска эта была когда-то записной красавицей, жила с мужем и сыном. Имелась у них и машина, и все, что положено, — словом, достаток. Начала поддавать. Муж боролся, пытался лечить, ничего не помогло. Взял сына и ушел. Она не горевала — устроилась продавщицей в овощной отдел. А там — подружки, такие же лихие. И пошло — пьянки у Лариски дома, мужики, веселье до утра. Отчим стал туда захаживать, оставался на ночь.

Какой стыд перед всем домом! Мама подала на развод. Он написал заявление, что от всего отказывается — в пользу дочерей. Машина ржавела у подъезда. Ушлая Лариска ее продала каким-то узбекам. На это гуляли месяца три.

Таня поехала с мамой в суд. Выйдя из здания суда, мама расплакалась. Таня удивилась:

– Ну что ты? Все же кончилось. И квартиру он менять не будет, и спать будешь спокойно. И Женька перестанет вздрагивать от каждого звонка в дверь. И бабуля придет в себя.

– А моя жизнь? — всхлипнула мама. — Мы так друг друга любили! Из-за него я бросила твоего отца. Приличного, между прочим, человека. И вся моя жизнь — коту под хвост. — И добавила: — А его, ты думаешь, мне не жалко? Чтобы ТАК распорядиться своей жизнью? Ведь издохнет, как собака на помойке! — И мама опять разрыдалась.

– Ну это его жизнь. Какую захотел, такую и выбрал. Сам, — уверенно отозвалась Таня.

– А Женька? Ведь она его любит. В общем, тебя без отца оставила и ее тоже.

Таня обняла маму и стала гладить по голове. Обе молчали.

Вечером Таня сказала маме про институт — молчать больше не было сил. Понимала, что жестоко. Но, с другой стороны, маме сейчас не до этого, легче переживет. Схитрила, короче говоря, нехорошо, конечно.

Мама посмотрела на нее долгим взглядом и сказала:

– И ты — туда же! — И ушла в свою комнату.

Стыдно и противно было невыносимо.

А скоро Таня поняла, что залетела. В общем, еще одна «хорошая» новость. Застрелиться.

Приехал Вовка — загорелый, похудевший, мускулистый. Привез денег, часть отнес матери. И снова — сумасшедшая любовь. Он обнимает — а Верка дрожит, сердце колотится, как у зайца после погони. Вовка сказал, что купит ей шубу. Верка засмеялась:

– На что мне шуба? У меня есть дубленка.

Но Вовка шубу приволок — песцовую, с голубым отливом. Верка надела и ахнула — просто Вандербильдиха какая-то. Шуба стоила баснословных денег — в широте Вовке не откажешь. Еще он достал коробочку — малиновую, бархатную. А там — сережки с бриллиантами. Камешки небольшие, но как играют! Верка крутилась перед зеркалом, Вовка сидел, покуривал, довольный — рот до ушей. Мужиком себя чувствовал.

Каждый день ходили по кабакам, заказывали икру и осетрину, танцевали до упаду. Домой возвращались под утро. Вовка пил много, но головы не терял, даже в самом пьяном виде соображал отлично.

Деньги, между тем, таяли, как весенний снег, и Вовка опять засобирался в дорогу. Говорил, что к деньгам привык и уже без них не может. И зарабатывать будет всегда — прозябать не намерен. Жить, как жили его родители, не собирается.

– Жизнь ведь одна, — говорил он Верке. — А ты у меня — королевишна. В золоте будешь ходить и с фарфора английского кушать.

– Есть, а не кушать, — машинально поправляла Верка.

А он ржал и не обижался:

– Хочешь кушать — кушай, захочешь есть — ешь.

Верка вздыхала:

– Серый ты, Гурьянов. Серее серого волка.

– А ты умного найди, — обижался он. — Вон, у тебя в институте сколько умных! Что ж до сих пор не нашла?

– Несчастный случай, — говорила Верка. — Ты — мой несчастный случай. — И сладко, как кошка, потягивалась у Вовки на груди.

Ей казалось, что она абсолютно счастлива. Впрочем, наверно, так оно и было.

Через полгода Вовка уехал в Бодайбо, мыть золото. Опасно, но прибыльно. Хотелось больших денег. Очень больших. К хорошей жизни быстро привыкаешь.

Лялька лежала и смотрела на спящего Гришу: лицо безмятежного ребенка, заботы чело не омрачают. «Счастливый человек! — подумала Лялька. — Все его в жизни устраивает — и страна, и климат, и зарплата. И квартирка эта убогая, без ремонта десять лет — обои отстают, паркет рассохся, из мебели — диван, журнальный стол и книжные полки. Одежда на стульях и гвоздях на стене. А еще — одна кастрюля, две сковородки, две чашки и две тарелки. Занавески на окне, дело Лялькиных рук, ему это по фигу — нет и не надо.

Лялька вспомнила, как Таня с Веркой советовали ей забеременеть и родить Грише ребенка: он приличный человек, непременно на ней женится, и они уедут из страны вместе.

Лялька смеялась:

– Гриша осторожен, как сапер на минном поле. Боится этого как огня. Он вообще боится любых перемен в своей жизни, даже самых незначительных.

«На Гришу рассчитывать нечего, — с грустью подумала Лялька. — А на кого рассчитывать? У отца своя жизнь и свои планы. Наверняка. Рыжая Алла родит ему ребенка. Она еще вполне молодая. Мать упивается своим горем. Короче, все при деле».

• Предыдущая
• 20/57
• Следующая