По ту сторону рассвета - Чигиринская Ольга Александровна - Страница 100

Теперь, одержав победу в этом глупом поединке, Берен стыдился того унижения, которому подверг короля гномов — настолько, насколько вообще пьяный способен чувствовать стыд. Немного утешало то, что выпить воды все равно придется и ему — никуда не денешься.

Юный гном крикнул на помощь — и несколько слуг, прибежав, подняли Мельхара на руки. Свидетелей береновой победы было достаточно. Берен, «последний устоявший», взял со стола кувшин с водой и, опираясь о стол, поднялся.

— Нимрос, подставь плечо.

Юноша, высокий и крепкий, шагнул вперед и дал Берену о себя опереться.

— Тебе помочь? — спросил эльф.

— Не надо.

— Скажи, если я выпью воды — со мной будет то же самое?

— Ты ж сам сказал — вода любит воду…

— Но я пока не знаю, насколько любит… Что за безумие… Зачем я принял участие в этом самоистязании?

— Ты мне крепко помог. Государь Мельхар стремился от тебя не отставать.

Берен сделал два шага, стараясь не особенно виснуть на юном барде.

— Веди меня туда, куда не дошел король Мельхар. Руско, неси воду, — князь ткнул кувшин в руки своего оруженосца. — В «Наставлениях юным» сказано, что недостойно блевать на стол… Когда я, Руско, был твоих лет, мне все хотелось спросить у сочинителя: а под стол — достойно? Жаль, сочинитель помер давно… Да теперь и самому ясно, что когда подступает — о достоинстве не думаешь. Донести бы до места… А ты, Нимрос, держи меня, чтобы я сам не ухнул… куда Махал шлак сливает… Ишь устроились, дети снисхождения — водичка бежит все время… Интересно, кто у кого выучился — эльфы у них или они у эльфов?

Нимрос прислонил своего князя к стене, чтобы перевести дыхание. Потом они продолжили путь. Берен болтал не переставая и остановиться не мог.

— Вот кто бы мне сказал, отчего норпейх развязывает мне язык, а пиво завязывает? Что бы нам поспорить о пиве… Нет, нет, на пиве я не устоял бы… Намо, хранитель правды, свидетель — эта победа далась мне не легче прочих — Нимрос, как насчет сложить о ней песню? Сам знаю, не нужно… Стоять!

Этого можно было не говорить — они пришли.

— Воды, Руско! — Берен выдернул из рук Гили кувшин, осушил его, проливая на грудь и на плечи и уронил — бронза с колокольным звоном покатилась по камням.

— Отсюда вы меня понесете, — сообщил Берен и еле успел развернуться к дыре, под которой действительно бежал ручей — его вывернуло. Раз и другой и третий.

— Глупая была затея, — простонал он. — Тридцать фунтов… Все равно глупая…

— Руско, еще воды, — сказал Нимрос, удерживая его за шиворот от позорнейшего падения. Впрочем, Берен уже не чувствовал стыда — вода сделала свое дело, огненный эль помрачал его разум с быстротой неимоверной.

Его желудок еще дважды завязался узлом, выжимая остатки гномьей трапезы, нерастворившийся огненный эль и горькую желчь — а потом он почувствовал как в губы ткнулась солоноватая бронза: Руско принес еще воды. Несколько глотков — и Берен потерял сознание.

Очнулся он на постели, раздетый и вроде бы даже умытый. Гили дремал рядом, в кресле, поджав одну ногу и склонившись лбом на колено. На столике перед ним стоял кувшин, немного еды, под кроватью — хе! — таз.

Берен сел, подавив стон. Голова болела, брюхо, естественно, тоже. Пьяным он себя не чувствовал, но знал: глоток-другой воды — и он опять окосеет.

Он поднялся с постели, держась за столбик алькова. Руско моментально проснулся. В его улыбке Берен прочел без всякого осанвэ: «Есть глупости, которые никто за тебя не сделает».

— Попробуй скажи что-нибудь, — проворчал он, показывая кулак. — Вот только попробуй…

Сколько молотов зазвенело о наковальни после договора и памятной пирушки, сколько гномьих кузниц выполняло заказ — Берен не знал, но на третий день после попойки ему принесли образец самострела.

— Тетиву сам натянешь, князь? — спросил Мельхар. — Или подмогнуть?

— Не надо, — Берен вставил ногу в стремя, поддел тетиву крюком и, разгибаясь, оттянул ее назад, до стопора. Вложил стрелу. Прицелился в пустой бочонок, указанный государем как мишень. Спустил тетиву.

Стрела не вышибла чоп, как он хотел, а прошила обе стенки насквозь.

— Руки дрожат? — мрачно спросил король гномов. — Вот, выпей.

— Это что? — спросил Берен, глядя на дымящуюся струйку густо-черной жидкости, наливаемую слугой из кувшинчика.

— Это кава, — с гордостью сказал гном. — Ее собирают те самые люди с черными лицами, в которых ты не поверил. Зерна ее приходят сюда через седьмые руки, и стоят мне золота по своему весу. Ты — первый из людей, который попробует этого напитка. Не рассказывай потом, что Мельхар скуп.

— Не буду, — пообещал Берен, отхлебнув обжигающего, бодряще-горького питья.

Правду сказать, напиток не показался ему стоящим золота по весу заварки. И это лишний раз доказывало, что там, где дело касается королевского достоинства и желания пустить пыль в глаза, гномы скупердяями не бывают.

Изготовление остальной тысячи самострелов и припасов к ним заняло меньше двух седмиц. Видимо, у гномов многое было в состоянии полуготовности — когда кто-то приходил с заказом, оставалось только доделать.

Летнее солнцестояние они встретили еще на торжище в Ногроде, но на третий день уже двигались с обозом в сторону моста через Аскар, что гномы построили у Сарн Атард. Укрытое холстиной и переложенное сеном, на возах дремало оружие.

Переехав через мост, они двинулись гномьим трактом через степь, к Аросу — той самой дорогой, которую Гили проделал с купеческим обозом три луны назад. Тогда он шел пешком за возом, в самодельных опорках и полукафтане из самого грубого сукна; сейчас он ехал по левую руку от Берена, держа его копье и щит; на нем был шлем, по-эльфийски повязанный платком, кольчуга и хороший плащ, крепкие и красивые сапоги, у седла приторочена лютня. Тогда Алдад хотел сделать его своим рабом — а сейчас ему пришлось бы при виде их поезда снять шапку и посторониться, убирая свой обоз с дороги — господа рохиры не желали плестись в хвосте у торговцев.

Изменилось многое. Изменился сам Гили. Сейчас, вернувшись на свою старую дорогу и сделав круг, Руско понимал, насколько иным он стал. Дело было даже не в доспехах и не в новой одежде, и не в коне, и не в том, что он возвысился до княжеского оруженосца — все это было где-то «снаружи», поверх него; а внутри себя он чувствовал какую-то твердость; словно позвоночник усилили стальным прутом, как в одной из сказок горцев, где мать выковала герою железный хребет и железный череп, стальные руки и ноги, чтобы враг не мог поразить его… Сказка заканчивалась печально: героя уходила коварная девица, заставив его съесть хлеб, начиненный иголками, и эти иглы пронзили его сердце.

Руско покосился на Берена — своего господина, героя, сердце которого было пронзено иглами.

Все изменилось, но не взгляд, которым Берен окидывал край земли и неба там, где темной, еще тонкой полоской лежал меж небом и землей Дориат. Этот взгляд обещал еще лиги и лиги пути, сражения и смерти, победу и славу. И старая боль была в нем, и нестареющая любовь.

Урожай собрали обильный — одни говорили, оттого, что весной в предгорьях были щедрые дожди, другие — оттого, что ни одна орочья банда не застигла земледельцев на полях во время жатвы. Нынче Бретиль стерегла не тяжелая на подъем Халмирова дружина, а ребята куда более лихие. Неведомо, откуда взялись деньги на то, чтобы собрать и вооружить этакую ватагу — полторы тысячи горцев, главным образом юнцов — но те, кто видел ребят из ватаги вблизи и разговаривал с ними, знали, что командуют там уже тертые вояки.

Ездили они все на конях, но дрались в пешем строю. Хотя «дрались» — не совсем то слово: попавшиеся им орочьи ватаги они просто расстреливали. Их отряды — по тридцать человек — разъезжали между Миндебом и Малдуином, и если замечали орков на дневке — догоняли и истребляли. А поскольку до Димбара от Анаха или Теснины Сириона никак нельзя дойти, не встав на дневку хотя бы раз, то ни одна орочья шайка не потревожила халадин этим летом.