Серенький волчок - Кузнецов Сергей Юрьевич - Страница 17

• Предыдущая
• 17/60
• Следующая

– Напоминает гостевые в Интернете, – сказала Маша, – то же самое.

– А ты тоже бываешь в Интернете? – спросила Таня.

Ее оцепенение, казалось, прошло. Денис снова узнавал голос, может быть, даже возбужденнее, чем обычно. Перед Таней стояли два "бейлиса", со льдом, как она любила. Серебряным колечком с ажурным узором из треугольников и квадратов она постукивала по краю бокала. Другую руку опустила под стол, и Денис представил, как она сгибает и разгибает пальцы или комкает носовой платок, словно в каком-то старом японском рассказе.

– А тебя должны звать Мириам в Израиле, – сказал Маше Абросимов, чуть отодвигаясь от Тани.

– Почему? – удивилась Маша. – Меня всю жизнь Маша звали.

– А ты еврейка?

– А разве не видно?

Собственно, даже слышно, подумал Денис. Еврейская манера отвечать вопросом на вопрос. Абросимов мог бы изучить эту привычку за годы дружбы с ним – впрочем, нет, вряд ли, Денис приложил достаточно усилий, чтобы избавиться от этой привычки. Он знал, что будет дальше: Вадим перешел к следующему номеру, который они обычно разыгрывали на пару, пугая малознакомых евреев, чувствительных к национальному вопросу.

– Мне – нет, – ответил Абросимов. – Я никогда не могу определить евреев с первого раза. – Он сделал небольшую паузу. – Евреев и еще гомосексуалистов. – Замолчал, будто ожидая вопроса, и едва Маша открыла рот, сказал: – Просто до последнего хочу думаю о людях хорошо.

Евреи, жившие в России, обычно смеялись над этой шуткой; приятель Дениса, заезжавший на лето из Штатов, политкорректно оскорбился. Однако сейчас не самое подходящее время проверять Машино чувство юмора – впервые Дениса немножко покоробило от игрушечного, показного антисемитизма Абросимова. Наверное, Вадим сам не понимает, что говорит, потому что и у него внутри тот же ком, качающийся вверх-вниз, можно и не спрашивать, Денис все-таки знал его хорошо, все понимал, но сил подыгрывать не было, и потому он молчал.

Маша не обиделась, но и не рассмеялась. Скорее удивилась и сказала, кивнув на Майбаха:

– Так у тебя же друг – еврей.

Денис растрогался. Это была его реплика, это он всегда говорил в этом месте: "Так я же – еврей, а мы друзья!" – с такой изумленной и чуть обиженной интонацией, безошибочно действующей на чувствительных зрителей, безосновательно подозревающих здесь глубокую внутреннюю драму.

Абросимов тоже порадовался удачному попаданию. Удовлетворенно улыбнувшись, он подвел итог:

– Ну, вот я и говорю – сразу не смог, а потом было уже поздно. – И с искренним недоумением – последний аккорд: – Что же теперь, не дружить с ним, что ли? Я же не антисемит, в конце концов.

– И среди евреев бывают хорошие люди, – не выдержал Денис.

– Да ну вас, – сказала Маша, наконец сообразив, что происходит.

Меня так долго пугали антисемитизмом, объяснял особо ранимым знакомым Денис, что я получаю огромное, ни с чем не сравнимое удовольствие, когда сам или на пару с Вадимом изображаю антисемита. Это как если ты маленький мальчик и больше всего на свете боишься старшеклассников-хулиганов с длинными нестрижеными волосами, как у шпаны в кино, которое показывают на детских сеансах за десять копеек. И как только дорастаешь до восьмого или, может, девятого класса, заводишь себе хайр, точно такой же, как у тех, кого боялся пять лет назад. Тоже способ идти навстречу своему ужасу.

Но сегодняшнему ужасу навстречу не пойдешь, потому что он – не тот ужас, не страх "плохих ребят", не боязнь нарваться и огрести, а какое-то неоформленное предчувствие, может, и не связанное с Сережей, может, возникшее намного раньше, месяц назад, когда он услышал разговор Семина с Дядей Федором, про сброс ГКО, вэбовки и мартовскую отставку Черномырдина. Он не очень понял деталей, но слова "государственное "МММ", доносившиеся из-за двери Гениного кабинета, очень не понравились ему – а еще больше не понравился тон Дяди Федор. Но тогда он не сознался в этом даже сам себе и, продолжая краем уха слушать разговор начальства, по-прежнему расхваливал Наташке-Чебурашке Псоя Короленко и привычно строил глазки. Прошел месяц, ничего не изменилось в "Нашем доме", но почему-то после Сережиной смерти Денис опять вспомнил тот разговор.

Заказали кофе по второму разу. Денис взял себе "колумбия супримо", любимый за бархатный вкус. Зелинская, вечно сидевшая на диете, попросила фруктовый коктейль и еще сто грамм "бейлиса", а Маша выбрала большой кусок вишневого штруделя и зеленый чай.

Интересно, подумал Денис, что Танька на самом деле занималась у Волкова ночью? Спросить, что ли, Абросимова, во сколько она приезжала: он же наверняка видел в окно. Нет, не буду. Всегда как-то нехорошо становится, когда разговор заходит об этом, о ночном дозоре, красных глазах с утра, внутреннем огне, безнадежности, любви. Да и зачем мне знать, когда она приезжала?

Маша встала и пошла к прилавку – видимо, выбрать себе еще сладкого, а может, просто хотела немного побыть одна.

– Бедная девочка, – сказала Таня, – как она это переживет.

– Она сильная, – сказал Иван.

– Ты-то сам как? – спросил Абросимов.

Иван пожал плечами, и Денис ответил за него:

– Мы все держимся.

– Да, изо всех сил, – сказала Таня, а потом поцеловала Абросимова в щеку и прибавила: – Закажи мне еще "бейлиса", я сейчас вернусь.

Она пошла в туалет, не заметив, что минутой раньше там уже скрылась Маша.

– Она тебе говорила, что была у него вчера? – все-таки спросил Денис.

– Да что мне говорить, – сказал Абросимов, – я сам видел. Подъехала в одиннадцать на своей машине, запарковалась у самого подъезда.

– А когда ушла? – спросил Иван.

– Не знаю, – пожал плечами Абросимов, – я не смотрел, я спать пошел. Что я, всю ночь должен у окна стоять?

Больше всего хочется последовать примеру девушек, подумал Денис, встать и уйти, все-таки это совершенно невыносимо. И к тому же здесь нельзя курить.

Первое, что увидела Маша, когда проснулась, были четыре единички, частоколом мигавшие на крохотном дисплее походного будильника. За три года жизни с Мариком совсем отучилась вставать сама, Марик всегда будил по утрам, когда нужно было, заводил себе огромный, еще из совка привезенный металлический будильник, который должен был бы мертвого поднять, и в Машиных сновидениях звонок превращался то в сирену пожарной машины, то в какой-то небесный звон, – и тут Марик вскакивал, мчался, натыкаясь на предметы, через всю комнату, бил ладонью по сверкающей полукруглой шляпке и некоторое время стоял, озираясь: где я? Специально ставил подальше от кровати, потому что знал, что если рядом – хлопнет не просыпаясь и даже не вспомнит через два часа, когда проснется. И, странное дело, она всегда просыпалась не от этого звона, а от наступившей тишины, открывала глаза и видела растерянного Марика посреди комнаты, вылезала из-под одеяла и шла на кухню готовить завтрак.

Марик говорил, что он чудовищно ленив и поэтому старается устроиться на работу, где фактически требуется только присутствие на рабочем месте, при минимальных – по его меркам! – интеллектуальных усилиях. Да, необходимость идти на работу к девяти часам – единственное, что может поднять утром. В противном случае Марик будет спать сначала до полудня, потом до двух, потом до шести и так – пока день с ночью не поменяются местами. Когда они ездили с Машей отдыхать – в Эйлат, на Синай или в Европу – так оно всегда и происходило: к концу первой недели они выползали на пляж к закату, не успевали куда собирались, и в конце концов возвращались в Хайфу не выспавшиеся, потому что гуляли всю последнюю ночь, а утром паковали вещи.

Маша купила себе этот будильник, когда рассталась с Мариком. Увидев в маленькой лавке на Адаре, она сразу поняла: то, что нужно – никакого хромированного металла и громкого тиканья, никакого мариковского антиквариата, никаких воспоминаний о Марике. Так всегда, по внезапному наитию, она и покупала самые любимые вещи: так, вскоре после приезда в ювелирной лавке в Иерусалиме купила себе дешевое колечко с хамсой, "рукой Мириам" – и с тех пор почти не снимала с пальца, хотя вообще-то не носит колец, не любит, но про это сразу поверила – приносит удачу, как и говорил жуликоватого вида продавец, тараторивший на иврите и английском с чудовищной скоростью. Хамса была в Израиле повсюду – общий для арабов и евреев амулет с изображением анатомически невероятной руки со вторым большим пальцем, добавленным вместо мизинца для симметрии. Ее вплетали в узоры решеток, подвешивали на цепочках в домах, носили на шее и на руке. Маша так толком и не узнала, оберегает ли он от злых сил, приносит ли удачу, но кольцо носила вот уже шесть лет.

• Предыдущая
• 17/60
• Следующая