Гроб хрустальный. Версия 2.0 - Кузнецов Сергей Юрьевич - Страница 27

• Предыдущая
• 27/56
• Следующая

Ирка возвращается из ванной, я хватаю ее за ногу, она визжит и падает прямо на меня. Моя рука будто случайно оказывается у нее на груди, и я чуть-чуть сжимаю упругий холмик. У Марины совсем маленькая грудь. Очень красивая, но маленькая, а Иркины полукружья не умещаются в ладони.

Абрамов и Емеля рвут друг у друга гитару, а мы с Иркой замираем на секунду, только пальцы мои продолжают двигаться. Я знаю: нехорошо лапать подругу своей девушки. Но я знаю: для свободы не существует нехорошо. Мама всегда говорит: мне некуда спешить, а мне кажется – если я сейчас не сожму в ладони Иркину грудь, я больше никогда не смогу этого сделать. И никакие другие женщины, которые будут у меня, не восполнят этой потери. И моя любовь к Маринке не имеет к Иркиной груди никакого отношения.

Я смотрю Ирке прямо в глаза, полуприкрытые длинными ресницами, – и вижу, как краска заливает ее лицо. Она убирает мою руку, встает и уходит в комнату, где Емеля, завладев гитарой, уже поет: О Марианна, сладко спишь ты, Марианна, мне жаль будить тебя, я стану ждать! Все смеются, потому что Марианна – это полное имя Марины.

Я ни разу не видел Марину спящей. Это только так говорится мы спим вместе. На самом деле мы только занимаемся любовью, днем, после школы. Маринка живет по дороге к метро, мы доходим до ее дома все вместе, а потом она говорит: Чак, пойдем, попьем чаю, мы оставляем ребят и уходим вдвоем. С легкой руки Глеба выражение "попить чаю" зажило в нашем классе собственной жизнью, но я предупредил: если кто будет на эту тему цеплять Марину – дам пизды.

Мы возвращаемся в комнату, я рассказываю, как на прошлой неделе меня таскали к директору за стихи, написанные на уроке истории. Белуга пиздила про Сталинградскую битву, а я конспектировал в жанре нескладушек. Не помню почти ничего, разве что

Кажется, это единственные строчки без мата. Впрочем, мне шили не матерщину, а глумление над памятью павших и прочую антисоветчину. Я же отбивался, говоря, что стихи, конечно, похабные, но политически выдержанные. Главное – показать, что не боишься. В крайнем случае, получу выговор с занесением, все равно через полгода снимут – как раз к поступлению в Универ.

Феликс ставит кассету с песнями "Битлз", я обнимаю Маринку, и мы идем танцевать. Джордж Харрисон бесконечно повторяет I Me Mine I Me Mine I Me Mine – вот и учи после этого английский, все и так понятно. На середине песни раздается звонок в дверь: полдесятого, родителям Феликса еще рано, и Глеб бежит в прихожую, надеясь, что пришла Оксана. При этом он, правда, кричит: Вольфсон, ты сестру привел с собой или как? но это не так уж важно.

В самом деле, это Оксана. У нее какое-то совсем незнакомое лицо. Остановившиеся глаза, дрожащие губы, рука судорожно сжимает ремешок сумки. Вольфсона арестовали, говорит она, и в этот момент я понимаю: мама была не права, надо спешить, потому что сердце стучит в груди и подсказывает: не успеть. Я крепче обнимаю Марину и говорю ей: Пойдем, хотя сам не знаю, куда идти и что делать, но просто нельзя так больше, времени осталось совсем немного, и мы должны спешить.

Хорошо, что лифт починили, думает Глеб, хорошо, потому что как подниматься теперь по лестнице, мимо пророческой фразы о молодой смерти, как идти по ступенькам, с которых только вчера смыли Снежанину кровь? Хорошо, что все ведут себя, будто ничего не случилось. Как бы мы жили иначе? Что бы мы говорили друг другу при встрече? Ты знаешь, я все думаю: Снежана умерла, а мы остались такими же, как были. Так, что ли?

Нет уж, лучше подняться на лифте, пройти в квартиру, не поворачивая головы, не глядя на лестничную клетку, на ступени, на стену, с которой еще не до конца смыт иероглиф, на Снежанину беду написанный в блокноте два дня назад. Лучше здороваться с ребятами, как ни в чем не бывало, садиться за компьютер, лучше обсуждать концепцию первого номера журнала, словно до этого есть дело хоть кому-то: надо ли нам организовать виртуальную редакцию или достаточно обычной?

Хорошо, что милиции нет дела до убийства. Хорошо, что менты сказали: в подъезде на Снежану напал наркоман, который искал денег на дозу, пьяный подросток, просто маньяк-убийца. Хорошо, что никто не обратил внимания на исчезновение кухонного ножа, никто не прочитал странный иероглиф, выведенный над трупом.

Хорошо, что все идет по плану: в журнал приходят статьи, их нужно верстать, а перед этим можно прочесть. Хорошо, что есть люди, которые не знают, что вчера на лестнице в Хрустальном проезде, дом 5, была зарезана девушка двадцати двух лет, в самый свой день рождения. Хорошо, что можно читать статью на важнейшую тему: что такое "сетература" и почему будущее принадлежит именно ей. Хорошо, что можно подумать об этих новых русских словах: "сетяне" вместо "netizens", "мыло" вместо "e-mail", "гляделка" вместо "browser" и Повсеместно Протянутая Паутина вместо World Wide Web. Хорошо, что при слове "паутина" можно не вспоминать черный лак ногтей за вуалью чулка, можно не думать, связано ли убийство Снежаны с историей Маши Русиной, не думать: Снежана погибла только потому, что могла выдать того, кто лишил Шварцера денег Крутицкого.

– Мы решили некролог в Сети повесить. – В комнату вошел Андрей. – Давай я текст напишу, а ты прикинешь, как это должно на экране выглядеть. Вот, даже фотография есть.

Он протянул Глебу карточку: живая Снежана улыбалась и поднимала к объективу бокал вина, красного, как ее глаза, высвеченные вспышкой.

– Хорошая фотка, – сказал Глеб.

– Да, – кивнул Андрей, – глаза только убрать. А так нормально.

Глеб пошел к сканеру в углу. Под крышкой листок бумаги – видимо, кто-то забыл. Глеб вынул листок, пристроил фотографию Снежаны, закрыл крышку и нажал кнопку. Взгляд скользнул к листку. Теперь он его узнал: та самая страничка с иероглифом, из блокнота Снежаны.

Глеб вертел листок в руках и вспоминал, как Снежана спросила: "Это имеет ко мне отношение?" – и он ответил: "Самое непосредственное", – не подозревая, что эти слова окажутся пророческими. Что он тогда имел в виду? Что он, рисуя иероглиф, вспоминал Таню, о которой напоминала ему Снежана? Но как иероглиф попал на стену? Может, не нарисуй он его, Снежана осталась бы жива?

Он снял трубку и набрал номер, который дал ему вчера Антон.

– Олег слушает, – ответил бодрый голос. Глебу он сразу не понравился – как раз потому что бодрый.

Поначалу Олег никак не мог вспомнить Антона, но в конце концов договорился встретиться завтра на закрытии сезона в "Птюче". Решив, что у него еще есть время узнать, где находится "Птюч", Глеб повесил трубку и вернулся к компьютеру. Выставил свет на фотографии Снежаны, подчистил фон. Хорошо, что можно делать знакомые, привычные действия, хорошо, что они успокаивают. Словно фотография – не портрет умершей девушки, а обычный фотоимидж, требующий доработки.

– Посмотри, нормально? – спросил он Андрея, и тот кивнул, почти не глядя.

Глеб вернулся в "Нетскейп" и подумал, что надо бы написать этому Юлику Горскому, но вместо этого зашел на страницу, про которую говорил Феликс. Крошечный сайт, посвященный их выпуску. В качестве заставки – граффити "Курянь – дрянь" и несколько слов на французском. И мелким шрифтом примечание: снимок сделан в парижском туалете. Древняя матшкольная легенда все-таки оказалась правдой, Глеб удивился, что еще способен этому радоваться. Несколько фотографий, неполный список с адресами и е-мэйлами, форма для подписки на лист рассылки. Глеб вбил свой гласнетовский адрес и нажал кнопку "Add". Через минуту в new mail folder его Pegasus'а свалилось сообщение: Глеб включен в число подписчиков листа 5-84. Он написал несколько приветственных слов и кинул письмо на лист. Писать длинно не хотелось: не было настроения, да и транслит он не любил. Андрей же объяснил ему, что за границу лучше не писать в КОИ8, не говоря уже про виндовую кодировку: западные университетские компьютеры могут не поддерживать русских шрифтов.

• Предыдущая
• 27/56
• Следующая