Огонь - Кузнецов Анатолий - Страница 46
- Предыдущая
- 46/47
- Следующая
— Впервые в жизни вижу выпуск, столь мощный, как он вообще всё им не разнёс! Видите, я говорил: прогреется как следует…
Стали возвращаться ребята, перемазанные песком, сажей, становились на краю канавы, смотрели в огонь, плывущий под ногами. Фёдор Иванов пристально всмотрелся, снял шапку, вытер ею серое, вконец измождённое лицо, и вдруг глаза его загорелись, лицо расцвело, он удивлённо-недоумевающе сказал:
— Да чугун-то хороший!…
Тут наконец все кинулись пожимать друг другу руки. Ах ты, боже мой, и людей-то при торжестве было всего с десяток, и никого-то не было, чтоб крикнуть «ура»! Особенно любовно трясли руку Фёдора, каждый считал за честь и обязанность пожать именно ему, а он так растроганно, охотно, по-детски улыбался, откровенно радовался, — глаза красные, на лбу сажа, волосы прилипли сосульками, а сам светится, смущённо улыбается, втягивая голову в плечи. Чуть виновато сказал, принимая пожатие Иващенко:
— Да вот, всё хорошо, так пути сожгли, ну, не можем без аварий, не можем!
— Что ты, прости господи, — возмутился Иващенко, — о таких пустяках, за час починят! Ты посмотри, хлещет-то, хлещет, что она, доверху полна, что ли? -
— Это невероятно, — сказал Векслер, — первый чугун и такого качества, видно же, без всякой лаборатории видно. Дружок, поплескайте в песок, пожалуйста, надо взять лепёшечек на память.
Оказывается, это тоже важный ритуал. Коля Зотов металлической ложкой наплескал чугуна, лепёшки сразу потемнели, схватились, и каждый палочкой, проволочкой стал откатывать в сторону свою, которую облюбовал, чтоб остыла в песочке, очень мило это получалось у взрослых людей. Все так и расползлись по площадке, занимаясь каждый своей лепёшечкой. Иващенко, тот целый каравай себе покатил, пожадничал.
Поток же всё хлестал, и хлестал, и хлестал, не оскудевая.
— Ну, красавица! — растроганно сказал вдруг Фёдор, уперев руки в бока, склоня голову набок, любовно разглядывая домну. — Ну, молодец, вот спасибо!
Она же, распаренная, усталая, раскрытая наконец, довольная от похвалы, прямо забулькала, извергая всё новые порции, так искренне старалась, трогательная толстуха, громадища милая!… Давай, давай, хорошая, ещё немножко, где там ещё по углам. И она старалась, истекала до конца, ничего себе не оставляла, выливалась и выливалась этак мирно и добро…
«Всё-то, в общем, проще, чем думалось, очень просто, — подумал Павел, морща лоб. — Дали ей разогреться, сварили как следует, сожгли полтрубы, и вот чугун. Люди стоят, радуются. Мастер не плачет. Цех прямо сияет, однако же от свиста этого, стрельбы прямо уши болят».
Белоцерковский сидел в сторонке на ступеньке белой царской лестницы у подножия домны. С тупым выражением, неподвижно смотрел в журчащий огонь. Его мучило похмелье.
— Пшикнули! — сказал Белоцерковский. — Красиво пшикнули, так и живём, пшикаем себе.
— Ага, — сказал Павел, уже не принимая его всерьёз. — И на здоровье, уж это нам дано.
— Дано, дано…— задумчиво повторил Белоцерковский. — Себе, что ли, пшикнуть? — Хохмы ради… Лепёшечку-то себе взял? -
— Взял.
— У-ти! Положить на письменный прибор, умилённо будешь всем показывать… не могу!
— Дурак ты…— не обижаясь, сказал Павел.
— Ну, братцы, фантастика! — Фёдор Иванов подошёл к ним, опустился на ступень. — Скоро ковш переполнится. Ну? -… Те наши старушки — просто ребёнки перед нею. Мартенам теперь солоно придётся, задавим, задавим!
— Ну что. Федя, законно отдыхать? — Пустил машину.
— Ого! Теперь, братцы, только всё-то и начинается. Вся колготня впереди. Это ещё не тот металл, хорош для первого раза, а вообще сырой, тут месяц будем только над технологией колдовать, да в график её, да в режим, плавка за плавкой.
— Брак в горне, — подсказал Павел.
— Д-да, ума не приложу, придётся подумать, это ты мне напомнил… В общем, только начни. Это уж — наше, без торжества.
— Федя, ты герой, — пьяно-насмешливо сказал Белоцерковский. — Ты человек-гранит, я упомяну тебя в своих мемуарах.
— Хоть когда бы фотокарточку дал, — улыбаясь, сказал Фёдор. — Снимает пятый год — и ни одной карточки, хоть какой паршивенькой на память. Щёлкни сейчас.
— Я работаю только за гонорары, — сказал Виктор.
— Я тебе заплачу, честное слово, ну, будь же друг!
— Фотокорреспонденты все такие, — успокоил Павел. — И меня сколько снимали, а за фотографией в ателье хожу. Не проси.
— И то, — сказал Фёдор, смеясь, — вид у меня сейчас аховый.
Домна наконец разродилась. Речка стала делаться тоньше, спокойнее, превратилась в узкий ручеёк. Сквозь сверкающую лётку хотелось заглянуть в печь. Представлялось, что там были сверкающие озёра, целые архипелаги раскалённых добела глыб, пещерные своды. Павел пошёл посмотреть, куда же вылился весь этот чугун. Идя вдоль канавы, он добрался до боковой двери цеха, открыл её и очутился на мостике, этаком железном балконе с прутьями-перилами.
Желоб вытыкался из стены цеха как раз под этим балконом, и из него ручеёк сливался в подставленный гигантский ковш на железнодорожной платформе. Перегнувшись над перилами, Павел заглянул с высоты в ковш, и ему стало жутко.
Ковш был огромен, такой перевернутый царь-колокол с корявыми, облипшими застывшим металлов краями, полнёхонький жидкого малиново-огненного металла. Поверхность жидкости покрывалась темнеющей, трескающейся корочкой, по ней вспыхивали голубые огоньки, а падавшая сверху струйка разбивала корочку, впрямь очень похожая на цедящееся молоко.
Павел покачал перила.
— Опробуете прочность? — — раздалось за спиной, и на балкончик втиснулся Иващенко. — Да, тут над ковшиком-то стоять неуютно… Ух ты, полный надоили. Ради него весь сыр-бор. Странно, а? -
— Да…
— Я, между прочим, думал, полночи ворочался… Не привлечёт вас такая тема: что есть прогресс? — — сказал Иващенко, увлекая и пропуская Павла впереди себя в цех. — Мы иногда смешиваем понятия. Склонны принимать достижения чисто технические за абсолютный прогресс. Или, скажем, количество учебных заведений, институтов, дворцов. Но ведь само по себе это ещё далеко не всё. Так ведь? -
— Да, так.
— Говоря примером, некий Иванов создаёт эту вот домну: Прогресс это? — — риторически спросил Иващенко, подняв палец, и сам же ответил: — Да, в том случае, если Иванов — борец за лучшее переустройство мира. Просто технический прогресс, он и в фашистской Португалии какой-нибудь есть. Нет, у нас прогресс техники непременно предполагает прогресс человека, и поэтому важнее всего — кто он, каков он, создатель домен Иванов! Если бы я писал очерки ваши, я бы под этим и только этим углом рассматривал всё. Это ведь самое главное!
Под стеной лежала горка металлических труб, Павел облюбовал её, присел на минуту, достал записную книжку. Голова у него была пухлая, мысли путались, но одну вещь он непременно должен был, записать, и он записал: «Сегодня в пять часов двадцать минут утра я видел человека, который был подлинно счастлив: борец за лучшее переустройство мира Фёдор Иванов».
Продолжить, однако, ему не удалось, потому что вдруг раздался страшный взрыв, даже не столько взрыв, сколько непонятное дьявольское шипение с грохотом, закричали люди, на фоне огня побежали фигурки.
— Человек упал! — кричали. — Человек бросился!
Павел охнул и тоже побежал. «Димка!» — мелькнула мысль.
У двери, ведущей на балкончик, той самой, которую они с Иващенко только что оставили, сгрудились люди, выглядывали. Павел не мог видеть, что там, но сквозь дверь поверх голов он увидел, что из ковша валит сильный дым. Люди проталкивались из двери со страшными глазами
— Да как же его угораздило-то? -
— Жуть! Упал — облако, и всё…
— Это тот, пьяный? — Корреспондент? -
— Спьяну. Ну!
— Вот она, водка-то.
— Вот и так. Был человек — и нет.
— Жалко, молодой ещё парень…
— Жить бы да жить…
— Он сам вроде бросился…
— Надо заявить куда-то? -
Павел протолкался на мостик, заглянул через перила в ковш. В нём не было никаких следов Димки, только широкое свежее пятно среди корки, само уже покрывающееся тёмной плёнкой, со вспыхивающими огоньками. Неразвеявшийся дым ел глаза.
- Предыдущая
- 46/47
- Следующая
