Жизнь как она есть - Костюковский Борис Александрович - Страница 27
- Предыдущая
- 27/53
- Следующая
Километра через два из лесу на просеку вышел человек. Это был не полицай, а «доброволец» — из местной добровольческой дружины. Была среди предателей и такая разновидность. Они, собственно, ничем не отличались от полицаев, только форму не носили. Геня сразу затряслась вся и заныла. Я цыкнула на нее, велела быть смелее и «держать слезы». Что уж там будет, посмотрим, а сейчас не скроешься, «доброволец» нас заметил. Свернуть в лес — вызвать подозрение, повернуть назад — еще хуже. Мы пошли прямо на него.
Поравнялись с «добровольцем». На рукаве его полушубка-фашистская повязка. Взглянул на нас цепко, подозрительно, спросил, кто мы, откуда и куда идем.
— А из Станькова мы, — весело сказала я, как хорошему знакомому. — В Жирмонах мы были у родственников. Рождество справляли.
Но «доброволец» никак не отозвался и на мою веселость и на мою доброжелательность к нему. Он тупо продолжал задавать вопросы:
— Когда из Станькова ушли?
— Дней семь или восемь.
Он пожевал губами, сощурив глаза.
— Документы есть?
Господи, нет на тебя бабы Марили, паразит, предатель, гад! Пропади ты пропадом, провались в тартарары… Чтоб тебя гром убил…
— Где же у меня документ? — невинно говорила я, улыбаясь. — Вы что, дяденька, не видите? Малая я еще. До войны паспорта у меня не было — тогда еще шестнадцати не было. А золовка моя свой забыла в Станькове.
— Нашла время забывать. А я вот возьму да стрельну ее, а? Может, она партизанка?
— Она? — переспросила я, захохотала так весело и громко и все показывала на перепуганную, дрожащую Геню. — Да разве такие партизаны бывают? Уж лучше скажите, что я партизанка.
— Ладно, едрена вошь… — «Доброволец» засомневался, поскреб в затылке, самодовольно заулыбался. Честное слово, ему нравилось, что Геня его так боялась. — Она забыла, ладно… А ты?.. Немецкие власти, у кого паспортов не было, аусвайсы выдавали.
— Ах, аусвайс! — вскричала я. — А вот он у меня.
Надо же: я давным-давно забыла о нем. Еще в 41-м году я получила его в Станькове, уходя в Минск, взяла с собой. Там часто проверяли документы, и, уходя из дому в столовую, я держала его за обшлагом рукава пальто, чтобы долго не искать. Так я с ним и пришла в партизанский отряд.
Помню, однажды в землянке все его рассматривали, а кто-то посоветовал мне «выбросить его к черту». Я сказала, что он мне не мешает, пусть себе лежит, снова положила за обшлаг и совсем забыла.
Геня на меня смотрела с удивлением и страхом, думая, как после выяснилось, что я решила застрелить «добровольца». Чтобы у меня оказался этот чертов аусвайс, ей в голову прийти не могло.
Я вынула из-за обшлага эту порядком истрепанную бумажку и подала. Он читал, шевеля губами, видно, был не большим грамотеем.
— То-то, — сказал удовлетворенно, — всегда при себе документ должон быть, а то попадешь на другого, он тебя ч-чик, и все тут. А ты тоже не забывай паспорта. Скажи спасибо, что на меня напала, да что я со вчерашнего дня добрый, а то…
Он не стал досказывать, но нам и без того стало ясно, что бы он сделал.
Спасибо тебе, лопух! Правду у нас в Станькове говорили, что «добровольцами» становились кретины и недотепы.
Мы шли не торопясь, боясь оглянуться, а очень хотелось.
Ну и ну, везет же мне все-таки, что там ни говори!
Геня немного успокоилась и тоже, несмотря на темноту, пыталась рассмотреть мой аусвайс, очевидно, не поверив, что он настоящий.
— Я была уверена, что ты сунула ему какую-то бумажку, а сама хотела стукнуть его из нагана.
— Что ж, и стукнула бы, да только надобности в том не было.
Дядя Саша, как всегда, встретил нас очень сердечно. Геня поужинала и опять спать на печку.
Я сидела с дядей Сашей, разутая, и он меня долго и даже сердито убеждал остаться:
— Скажи этой здоровой тетке, пусть идет в отряд и расскажет, что с тобой, а сама останься здесь. Мы тебя спрячем, найдем врача, он вылечит тебе ноги. Вот поправишься, тогда снова можешь идти в свой отряд.
А как я могла сказать Гене такое: иди в холод, голод, в опасность, а я останусь в тепле и на чьем-то хлебе. Эта 35-летняя женщина представлялась мне абсолютно беспомощной.
Дядя Саша говорил, что с такими ногами я никуда не гожусь. Во-первых, гожусь, а во-вторых, я и мысли не допускала, что может быть еще хуже. Сейчас я вполне могу ходить. Все заживет, все будет «в лучшем виде», как говаривал Аскерко.
Да и как я могла не выполнить приказ начальника штаба отряда — любыми способами добраться до ворошиловцев или, в случае неудачи, вернуться в прежний партизанский лагерь? Конечно, я должна туда вернуться, тем более что теперь до него рукой подать. Я вернусь, ноги заживут — на мне все всегда заживает, — я буду по-прежнему ходить на задания с ребятами.
Ночью, впервые за столько времени, я по-настоящему вымылась, сменила лапти на красноармейские ботинки сорокового размера (хотя носила тридцать пятый, но ничего, намотала портянок — так теплее), взяла мешочек с табаком, который дядя Саша крошил из листа самосада почти целую ночь «на всех», Геня взяла другой мешочек с едой, приготовленный тетей Надей. Дядя Саша провел нас за околицу, и мы снова по целине пошли к уже совсем близкому и такому родному лесу — к нашему лагерю.
Прямо «на секрете» встретил нас Бронислав Татарицкий — наш партизан, чудесный парень, весельчак и шутник, «здоровый, как медведь, и храбрый, как лев», по всеобщему мнению, которое утвердилось в отряде.
— Что с тобой, Ада? — обеспокоенно спросил Бронислав. — Ты заболела?
— Да просто устала. — Мне было так хорошо, так радостно, что я искренне поверила в свои слова.
Наш лагерь почти весь был разрушен карателями, они здесь побывали и похозяйничали, как только могли. Но ребята сумели быстро восстановить одну землянку из семи. Мешок муки и мешок картофеля, запрятанные в условленном месте, немцы не нашли; и хотя картофель был мерзлый, Геня тут же приступила к своим поварским обязанностям.
На следующий день я тоже включилась в Генину команду, стала готовить на всех обед, а обмороженных перевязывать. Уж чем мы их перевязывали — богу одному известно. О своих ногах я и думать перестала. Немного только кружилась голова — подумаешь!
В этот день меня прямо захлестнула радость. Ребята сообщили — Марат жив! Жив, и даже осколочек его не тронул, только немного завалило землей и снегом. Вышел он из окружения самостоятельно, встретился с Татарицким, Тобияшем и Сорокой в какой-то деревне, и они велели ему идти в Добринево и дожидаться у связных, пока за ним приедут.
Я не верила, просто не могла поверить.
Но ребята в доказательство тут же сели в свой расписной «возок», пообещав привезти Марата.
В вечеру Марат был в лагере. Вот оно, чудо из чудес: нашелся мой головастый синеглавый братище… Жив и здоров. Ура!
Мы с ним целовались, обнимались, смеялись: радость-то какая! Он думал, что меня нет в живых, а уж что передумала я за эти длинные дни и ночи!
Потом радость улеглась, я как-то быстро привыкла к ней.
16 января вечером я разулась, сняла чулки; ноги еще больше потемнели, а чуть выше голеностопного сустава — волдыри шириной сантиметра в два-три.
Я попросила Нину Лошаеву посмотреть на мои ноги, она потрогала (такой же «медик», как я).
— Волдыри какие-то, — окая по-горьковски, сказала она. — А под кожей водичка переливается.
Сорви, Ниночка, эту кожицу сверху, — попросила я, — вода вытечет, а то мешает ходить.
Легко и безболезненно, вдвоем, мы оборвали кожицу с этих колец — волдырей на обеих ногах. «Водичка» вытекла, а под ней сине-красное мясо.
Нина помазала раны гусиным жиром, который я прихватила от дяди Саши из Ляховичей, перебинтовала настоящим стерильным бинтом (у нее сохранился индивидуальный пакет). Я обулась и снова была «в полном порядке».
В этот же вечер наш командир с двумя парнями послал меня на задание в Станьково.
Задание было несложное: зайти к фельдшеру Русецкому и получить медикаменты и перевязочный материал, попутно забрать и привезти в лагерь моих землячек — жен командиров рот Аню Кривицкую и Олю Бондаревич. В первую же ночь, когда нас окружили каратели, они сумели пробраться домой и прятались там от фашистов. Кроме того, надо было проведать больных партизан Буцевнцкого и Сетуна, узнать, каково их «моральное состояние».
- Предыдущая
- 27/53
- Следующая
