Жизнь как она есть - Костюковский Борис Александрович - Страница 19

• Предыдущая
• 19/53
• Следующая

Так как «Боевой» и «Двадцать пятый» находились рядом, между ними даже не было охранения. Во всяком случае, меня никто не задержал, и я свободно вышла в расположение «Двадцать пятого». Вижу: «кухня» — костер с подвешенным над ним большим котлом. Тишина, людей нет. Землянки на поляне рядком, но какая из них штабная? И как туда войти? Как рассказать о себе? Может, действительно надо было остаться в «Боевом»? Все же там появились у меня опекуны.

Очень волнуюсь: наконец-то, наконец я в настоящей партизанской зоне!

Это было для меня пределом счастья. Ведь здесь, где-то совсем рядом, и мой Марат. Мне теперь ничего не страшно. А то, что я сделаю все возможное, — в этом я была уверена. Вынесу все… Буду смелой… Не заплачу… Не струшу… Не смалодушничаю… Такого чувства я никогда в жизни еще не испытывала. Мне казалось, что я сразу выросла, стала сильной, взрослой.

Пока я стояла и гадала, в какую землянку мне войти, в одной из них отворилась дверь: показалась сначала шапка с красной ленточкой, потом и сам партизан — ладный, подтянутый, с двумя гранатами у ремня.

— Мара-ат!

— Адок! Пришла? Вот молодчина!

— Где штаб? Проводи меня туда.

— Да вот он: я там только что был. Пошли, тебя же все знают. И дядя Коля говорил, и я.

Мы вошли в землянку. Я осматривалась так, как будто это какой-то сказочный дворец. А «дворец» был довольно просторный. Ровный квадрат земляного пола хорошо утрамбован, по углам — четыре железные кровати под серыми солдатскими одеялами. Сбоку у правой стены — большой стол на столбиках, вкопанных в землю, сбитый из неотесанных досок. Такие же скамейки с двух сторон стола. На нем карты, бумаги, чертежи. Потом я увидела стоящих рядом мужчину и женщину в полушубках, накинутых на плечи. Она — с темными кудрявыми волосами, с вздернутым носом, подтянутая, стройная, с браунингом на ремне поверх гимнастерки. (Как я после узнала — Зина Егорова, комсорг отряда и жена начальника штаба.)

Он высокий, красивый, даже очень красивый, лет двадцати шести или двадцати семи, в смушковой папахе, в военном обмундировании, в валенках. Это был Иван Федорович Егоров — начальник штаба отряда.

Я смущенно здороваюсь, мужчина ободряюще улыбается.

— Товарищ начальник штаба, — четко рапортует Марат, став по стойке «смирно», — это моя сестра Ада. Разрешите…

— Я догадался. Садись, Ада, поговорите вот. А мы с тобой, Марат, зайдем к командиру. Дело есть.

Не припомню уж, о чем мы говорили с Зиной в первый раз, но мне врезался в память ее настойчивый, требующий немедленного ответа вопрос: «Зачем ты пришла в партизанский отряд?»

Вопрос этот, как мне показалось, прозвучал немного недружелюбно.

— Как — зачем? — так и подпрыгнула я от неожиданности на лавке. — Воевать вместе со всеми, бить фашистов.

Я так волновалась и боялась этой красивой женщины. Мне казалось, что это от нее зависит, быть мне или не быть в отряде.

Помню, что, когда вернулись Егоров и Марат, я снова обрела уверенность.

— Кем же ты у нас собираешься стать? — улыбаясь, спросил начальник штаба. — Что бы ты хотела делать?

Вот это уже другой разговор.

— Все равно, но только чтобы воевать.

— Ну конечно, воевать, а то как же! Все мы здесь затем, чтобы воевать. Только вот оружия у нас маловато, а поэтому поработаешь пока на кухне. Да ты не вешай носа, — засмеялся Егоров, — зачисляешься ты бойцом-стрелком, а на кухне — это временно, всего на несколько дней… Марат, отведи сестру в первый взвод первой роты. Передай, что Ариадна Казей зачисляется к ним.

Землянка первого взвода выглядела уже несколько иначе, чем штабная. Вдоль своеобразных земляных нар, устланных соломой и тянувшихся вдоль стен, — узкий проход. В конце его, у самой стенки, — крошечный столик из тонких стволов неошкуренной ели. У входа в землянку, в правом углу, — печка из обычной железной бочки с вырезанным отверстием для топки и жестяной трубой, выходящей наружу сквозь потолок (вернее, накат). Рядом — узкая скамейка, на ней-ведро с водой и жестяная кружка.

Пахло влажным теплом, отогретой землей, соломой, еловым смолистым дымком, крепкой махоркой, талым снегом, печеным хлебом и еще чем-то непривычным — то ли прелым мхом, то ли лежалым листом. С накатных бревен капала вода. Не сильно, но капала.

В землянке почти никого не было. Женька Трич — мой земляк и сосед — чистил винтовку, да спала на нарах моя двоюродная сестра Нина. Одно отделение взвода ушло на какую-то хозяйственную операцию, другое находилось в карауле.

Вошел Михаил Бондаревич — командир моего отделения, которого ходил разыскивать Марат.

— Пришла? — сказал он, хитро прищурившись, как будто расстался со мной только вчера. — Значит, нашего полку прибыло. Спать вот будешь рядом с Ниной. А с другого боку — я. Не возражаешь?

— Не возражаю, — ответила я, совершенно счастливая. Женька Трич дал мне половину какого-то старого одеяла, под боком была солома, под головой — мох. Чего же лучше!

Днем я помогала Васе Давыдову на «кухне»: сидела под сосной и чистила картошку. Ладно, пусть будет картошка, но все равно этот день — седьмое декабря сорок второго года — мой первый по-настоящему счастливый день с начала войны.

Вечером в землянке собрался весь взвод, и тут я увидела командира нашего взвода Николая Веселовского. Это был в прошлом кадровый командир.

Кроме Женьки, Нины и меня, во взводе были еще станьковцы: братья Михаил и Костя Бондаревичи и Валентин Пекарский. А в отряде станьковцев было около 30 человек. И почти все они когда-то состояли в группе, созданной Домаревым и мамой. Так что я попала не к чужим, а к знакомым и даже близким людям.

В этот вечер я впервые увидела Михаила Герасимовича Аскерко — командира нашей роты. Это был милый, мягкий и умный человек, необыкновенно скромный, улыбчивый. Я говорю «был», потому что он погиб в 1944 году… Если уж вспоминать, кто погиб, то список это некороткий. Но все это произошло позднее! А пока моей радости не было предела: все ново, интересно, необыкновенно.

Второй день я тоже провела на «кухне».

Вечером в землянку пришел политрук роты Сергей Петрович Петкевич и прочитал сводку Совинформбюро.

Впервые с тех пор как не стало мамы и Домарева, я слушала сводку. И не тайно, а открыто, свободно. Я начинала жить полнокровной жизнью бойца-стрелка, хотя и чистила два дня подряд картошку. Зато вечером вместе с другими я разбирала и собирала ручной пулемет.

Через день Михаил Бондаревич торжественно вручил мне винтовку и сорок штук патронов в подсумке. Вот теперь я себя чувствовала уже вполне равной со всеми, теперь я действительно могла считать себя бойцом-стрелком.

Меня начали посылать на посты и в «секреты».

Числа 12 декабря вернулся из Станькова Валентин Пекарский. Он по поручению дяди Николая заходил к бабе Мариле. Рассказал он мне такую смешную историю.

…Так и не дождавшись меня в Дзержинске, Костик привез все мои узелки и баночки к бабе. Гадали, гадали, куда это я могла деваться, и решили, что, переходя по кладке через Усу, я утонула. Искали меня с баграми по реке, не нашли: значит, унесло тело течением. Баба и тетка даже меня оплакали. Баба сходила в Кайданово и заказала попу молебен за упокой моей грешной душеньки. Баба ходила грустная, не бранилась и даже корила себя, что отправила меня, не наказав держаться возле сена и Костика.

Приехал Валентин и, конечно, рассказал, что я жива-здорова и благополучно пребываю в партизанском отряде. Что тут было!

Ругала и проклинала она меня так, что Валентин, как и все станьковцы, знавший нрав моей бабы, и тот опешил.

— Даже и на глаза не показывайся ей, — хохотал во всю свою могучую глотку Валентин. — Она обещала тебе такого перцу задать, что ты на всю жизнь запомнишь!

Я тоже смеялась. Признаться, меня вся эта история позабавила: уж никак я не могла предположить, что мой побег наделает столько шума.

Дня через два — не больше — наш взвод отправился в станьковский парк: туда, как донесла разведка, ожидался приезд полицаев (гитлеровцев в это время в имении и в военном городке не было).

• Предыдущая
• 19/53
• Следующая