Река времен. Ave Maria - Михальский Вацлав Вацлавович - Страница 18

• Предыдущая
• 18/20
• Следующая

– Сходи в деканат, – попросил Папиков Наталью, – наверняка там телеграмма застряла. А вы присаживайтесь, пожалуйста, – пододвинул он стул Ксении, садясь за свой письменный стол.

– А где Саша? – как бы ища последней защиты, спросила Ксения.

– Саша на лекциях, скоро придет. Сейчас и Наталья вернется, будем чай пить, знакомиться.

– Мне некогда, у меня поезд, – робко сказала Ксения.

– Точно, в деканате лежала, – входя в кабинет, подала Папикову телеграмму Наталья.

«Отец умер тчк Болезнью матери задерживаюсь неопределенное время тчк Домбровский».

Когда на кафедру возвратилась с лекций Александра, Ксения и Наталья пили чай, а Папиков говорил по телефону с заместителем министра здравоохранения Иваном Ивановичем, сына которого Александра крестила недавно в Пушкинской купели Елоховского собора, выступив в роли его крестной матери.

– Иван Иванович, ты помнишь моего ассистента по Ашхабаду майора Домбровского? Да-да, того, что был ранен в патруле, которого мы привезли в Москву. Я отпустил его на реабилитацию после ранения. Ну да, ты ведь сам доставал ему путевку в Кисловодск. Так вот, он прислал телеграмму, что отец умер, а мать тяжело больна, и он задерживается. Ты там сообрази… Длительную командировку? Как моему ассистенту? Годится. Все бумажки я тебе представлю. Спасибо. – Папиков положил трубку. – Оформим его переводом с правом возвращения в столицу, а там видно будет, – сказал он, обращаясь к Александре и Наталье. – Ну а пока письма ему передадим с Ксенией, деньжат…

Письмо к Адаму далось Александре легко. Она выразила ему соболезнование по поводу кончины отца, о себе написала коротко: «У меня все идет своим ходом». А вот как подписаться, долго не могла сообразить. «Вечно твоя Саша»? Глупо. «Александра Домбровская» – еще глупей. Думала, думала и, наконец, подписала просто: «Александра». Нелегко ей далась эта подпись, но все-таки она нашла в себе силы ничего не клянчить, ни на что не намекать, а сохранить собственное достоинство. Хотя что там достоинство, что гордыня? Жизнь свою она бы с радостью бросила ему под ноги. Но теперь она не одна: есть Ванечка, и есть в ней еще кое-кто, поважнее Ванечки и, наверное, даже Адама.

Мария и тетя Нюся ни слова не говорили с Аннет по-французски, только по-русски, и она делала удивительные успехи в овладении языком. Видимо, еще с младых ногтей, от папы с мамой, которые общались в семье по-русски, у Аннет остался большой запас слов. А теперь, в разговорах с Марией и Нюсей, русские слова, как по волшебству, выплывали из памяти одно за другим, а то и выстраивались целыми фразами.

В Аннет было столько энергии, что даже работящая, неутомимая тетя Нюся, и та дивилась. Аннет возвращалась из университета с подготовительных курсов в половине третьего, обедала с тетей Нюсей, а иногда и с Марией, выводила на часок погулять Фунтика, который ее обожал, и начинала хлопотать по дому. Она всегда находила, что помыть, почистить, протереть. Особенно любила Аннет гладить белье. И тетя Нюся, и Мария обычно делали это нехотя и удивлялись Аннет:

– Неужели тебе нравится?

– Еще как!

Раньше полы во всем особняке и в том числе на их этаже натирали мастикой два здоровенных дядьки, а теперь Аннет выговорила себе право натирать на их этаже полы сама.

– Они пусть натирают на первом этаже и на втором, а у нас – я сама, в свое удовольствие.

– Попробуй, – с улыбкой согласилась Мария, – если силы девать некуда. – Чужие люди в доме теперь были бы для нее действительно в тягость. В последнее время Мария стала слишком раздражительной. Только Нюся и Аннет не мешали ей, а на остальных глаза бы ее не смотрели. – Попробуй, Анечка. Но ведь нужны мастика, щетка…

– Купим в магазине, – сказала тетя Нюся.

– В магазине так в магазине, – незлобливо передразнила ее Мария. – Купите.

И они купили.

Нужно сказать, что с появлением в доме Аннет, и Марии, и Нюсе жить стало гораздо веселее, чем прежде. От девушки прямо-таки веяло недюжинной жизненной силою и неисчерпаемой ежеминутной доброжелательностью. В каждом слове, в каждом движении, в каждой ужимке ее милого остроносого личика в ореоле рыжих кудряшек, в слегка плутоватом блеске серо-зеленых глаз сквозили веселье и отвага юного существа, наделенного редким чувством обладания жизнью. Ей нравилось, когда светило солнце, когда шел дождь, а ветер гнал по низкому небу мглистые облака, нравились прохожие, дома и улицы, нравилось заниматься на подготовительных курсах в университете. Видя ее веселый нрав, некоторые студенты пытались ухаживать за ней, как за легкой добычей. Она хохотала в ответ на их простенькие шутки, а тому, кто пробовал распускать руки, сразу давала по этим рукам ребром ладони, да так больно, что у ухажеров аж искры из глаз сыпались. Ребра ладоней она постоянно била обо что-нибудь твердое – этому ее когда-то еще отец научил, так что она была вооружена не на шутку.

– Нюся, у меня соски нагрубли, – светясь от счастья, сказала Мария, когда они были на кухне вдвоем, если, конечно, не считать Фунтика, что лежал на коврике у дверей.

– Тай слава Богу! – троекратно перекрестилась тетя Нюся. – До профессора ще чуток осталось. Потерпи.

– Потерплю. Еще целая неделя… Сегодня ведь среда?

– Середа, середа. Тай ты справна стала, добре то. Добре…

– Точно, справна. Я сегодня рассматривала себя в большом зеркале в ванной, со всех сторон осмотрела… Живот вырос, соски огрубели и потемнели.

– Все так, все так, – улыбаясь, проговорила тетя Нюся. – Господи, як я понянчу цу дитину! – И она молитвенно прижала обе руки к груди.

Легко сказать, потерпи. Днем-то еще ничего, то в бюро на втором этаже можно найти занятие, то погулять с Фунтиком. Ночью ждать нестерпимо. О чем только не передумала Мария в долгие ночи! В популярной брошюре про беременность она прочла, что, ожидая ребенка, надо стараться думать только о хорошем, вспоминать хорошее, смотреть на красивое, есть все чистое и простое, выращиваемое в той местности, где будущая роженица живет, – и никакой экзотической пищи, никаких изысков, а о табаке и алкоголе просто надо забыть. Слава Богу, Мария никогда не курила, да и к выпивке не было у нее тяги, только так – поддержать компанию. Вся ее жизнь теперь была словно нацелена в одну точку.

Конечно, она много вспоминала о днях своего детства и отрочества в России. С особенной нежностью вспоминала свою семью и годовалую сестричку Сашеньку – кудрявую, белокурую, в белоснежной пелеринке. В том роковом 1920-м Сашеньке исполнился всего годик. Она родилась уже после гибели папa. А маме было тогда чуть ли не сорок лет. Это казалось так много… Сейчас Марии самой за сорок, и это не кажется много. Лица сестренки она толком не помнила, да и фотография осталась единственная. И даже не фотография мамы у камина с Сашенькой на руках, а только обрывок: лицо мамы и вся ее фигура в длинном траурном платье, ручонка Сашеньки в белой пелеринке и часть камина. Половина маминой головы, плечо, к которому прижималась Сашенька, да и сама сестричка исчезли вместе с другой частью фотографии. Эта ручонка Сашеньки с перевязочками на пухлых пальчиках, белая пелеринка сейчас так умиляли Марию, что, ложась спать, она клала этот обрывок фотографии к себе под подушку, с правой стороны головы – Мария спала на правом боку, и ей удобно было поглаживать часть старой фотографии левой рукой, очень удобно. Это нежное прикосновение успокаивало ее, вселяло силы и надежды.

Вянет лист, проходит лето,

Иней серебрится.

Юнкер Шмидт из пистолета

Хочет застрелиться.

Как странно устроена жизнь: еще неделю назад она знать не знала и слышать не слышала об этом профессоре Шмидте, а теперь вдруг на нем свет клином сошелся. Даст Бог, все будет в порядке, она разрешится от бремени и купит доченьке много белых пелеринок. А почему доченьке? А если сын? Нет, сына Мария даже не могла вообразить. Почему-то все ее существо говорило о доченьке. Назвать в честь мамы Анной? Нет. Нельзя. Мама жива – это она точно чувствует. Именами живых новорожденных не называют – примета плохая. Тогда как назвать? Ладно, поживем – увидим.

• Предыдущая
• 18/20
• Следующая