Сказание об истинно народном контролере - Курков Андрей Юрьевич - Страница 27
- Предыдущая
- 27/77
- Следующая
— Я думаю, — отпив чаю, заговорил спокойный Федор, — как поутихнет, придется нам на склад идти. Какой смысл голодать, когда совсем рядом все есть. Да и похоже, что голодный конь поопаснее голодного человека.
— А склад недалеко? — спросил уже успокоившийся летчик, поправляя свой шлем, который он даже ночью не снимал.
— Километра три, рядышком… Компас у меня есть, замотаемся потеплее и часа за три-четыре обернемся.
Добрынин задумался. В такую пургу, даже если она станет потише, выходить из дома ему не хотелось. И тут, словно услышав его мысли, Федор сказал:
— Ну, я думаю, товарищ Добрынин нас здесь обождет, за печкой присмотрит.
Павел в знак согласия кивнул, вполне удовлетворившись таким поручением.
— А как нести будем? — спросил у Федора летчик.
— Да и нести не придется, — ответил хозяин домика. — У меня сани есть от собачьей упряжки, их нагрузим и оттащим сюда. Они у меня к стене приставлены, сразу за дверью.
На том и порешили. Допили чай, из-за чего у Павла во рту осталась очень неприятная горечь. Поговорили еще о чем-то неважном. Потом летчик подзавел свои ручные часы, а заодно сообщил товарищам и время — половина второго. После этого минут двадцать ушло на выяснение: какая же это часть суток, ночь или день. Спор прекратили, не придя к общему согласию, но утомившись достаточно. А утомившись, решили ложиться спать.
На следующее «утро» первым проснулся Федор. Он же и разбудил остальных. Часы у летчика показывали без пятнадцати двенадцать, но об этом спорить уже не стали.
За окном было действительно потише, и даже снежинки, цеплявшиеся к стеклу и сразу же отрываемые ветром, были хорошо видны.
Отсутствие шума и завываний воодушевило Федора, и он заспешил, засуетился, одновременно и чайник ставя, и разыскивая свои унты — в доме он носил высокие валенки без галош. Летчик собрался быстро, по-военному, натянув поверх довольно толстой летной куртки кожух на оленьем меху и застегнув его на все пуговицы и шейные крючки, затянул еще на себе офицерский ремень, найденный на полу возле радиостанции.
Одевшись, пили утренний чай, уже не такой крепкий.
Павел сидел расслабленно среди них, ощущая гордость за своих товарищей. Выдал он им и себе снова по штуке сухарей — галеты кончились прошлым днем — и теперь грыз свой сухарь, почти и не размочив его в чае, чтобы протянуть время еды подольше. Но Федор и Валерий Палыч спешили. Они закончили завтрак, когда у Павла оставались еще полсухаря и полкружки чая.
— Ну, счастливо, — пожелал им Павел, дойдя до двери. — Возвращайтесь быстрее!
Когда отодвинули металлический запор и приоткрыли дверь, сзади раздался грохот, и обернувшийся Добрынин увидел своего коня Григория в прыжке. Видно, застоявшийся жеребец хотел вырваться на волю. Добрынин рванулся вперед и, столкнувшись грудью с конем, уже падая от этого столкновения, успел схватить правой рукой за поводок и остановить Григория. Тут же поднявшись на ноги, Павел дал в сердцах коню две оплеухи и снова затолкал его к противоположной стенке, где он и стоял, прежде. Конь повиновался неохотно, фыркал, крутил мордой.
— Давайте, пока я его держу! — крикнул Павел, оборачиваясь к остановившимся у двери товарищам.
Но тут конь снова рванулся, и Павел едва удержал его, притянув поводок к коленям.
Федор снова закрыл дверь.
— Давай мы его обманем! — предложил он. — Поиграем в домино, пока он не успокоится, может ты дашь ему пару сухарей… А как только успокоится — мы вышмыгнем!
Сели играть в домино. Сухарей Павел решил не давать Григорию. Во-первых, потому, что зол был, а во-вторыу не считал он сухари лошадиной едой, тем более, что сушила эти сухари Маняша не для коня, а для самого Павла.
Только разыгрались, разобрали весь «базар», как заметили, что конь вроде успокоился, и тогда летчик и Федор быстрым шагом отошли к двери и вышмыгнули, а подбежавший Павел тотчас задвинул железную щеколду. Но похоже было, что спешил он напрасно. Конь стоял на месте, опустив морду и выискивая своим выпученным взглядом что-то на полу. Видно, хотел он увидеть перед собой сено или овес, но увидеть того, чего там не было, конечно, не мог.
Павел вернулся к столу, еще раз посмотрел на свои кости, изучил общую ситуацию в прерванной игре и пришел к выводу, что все зависит от того, кто имеет «пять-два». Но в любом случае шансы выиграть эту партию у него были хорошие.
За окном по-прежнему завывало, но привыкший к этому Добрынин не обращал особого внимания на заоконные звуки. «Пусть воет, — думал он. — Все равно мы победим! Все равно человек сильнее природы!» Посидев без дела за столом, он, добавив в печку дерна, погрелся у этой бывшей бензиновой бочки, припомнил о дне, проведенном в Москве, о встрече с товарищем Калининым и, конечно, о книге, которую руководитель страны подарил лично ему с тем, чтобы прочитал он ее и усвоил то полезное, что в этой книге имеется.
Вытащив книгу из котомки, уселся Добрынин снова за стол, придвинул керосиновую лампу поближе и открыл второй рассказ, называвшийся «Ленин на елке». Название рассказа очень удивило народного контролера, но, поразмыслив, решил он, что в рассказе, наверно, говорится о детстве вождя и о том, как он, будучи ребенком, лазил по деревьям. Вспомнил Добрынин для достоверности мысли и свое детство и даже отыскал в памяти эпизод, как он, тогда, кажется, шестилетний мальчуган, упал с яблони на соседский забор и выломал спиною две досточки.
Но рассказ «Ленин на елке» оказался совсем о другом. В этом рассказе вождь пришел на новогодний праздник для детишек, который был организован в Кремле. Пришел он на этот праздник не случайно, а для того, чтобы улучшить его своим присутствием и сделать его еще веселее. Ходил он с детьми в хоровод вокруг наряженной елки, раздавал подарки, шоколадные конфеты и прочие сладости, с трудом собранные со всей Москвы, а под конец стал показывать детям фокусы, чем довел их до полного удовлетворения и поразительной радостности.
Дочитав, Добрынин отодвинул от себя керосиновую лампу, чуть прикрутил пламя, чтобы керосин не расходовался быстро, и стал думать над полезным смыслом рассказа. Рассказ этот показался народному контролеру посложнее первого, в котором Ленин ел невкусный суп. В этом втором рассказе не было, как думал Добрынин, главного, не было простой и ясной морали: что надо делать или как надо делать. Задумавшись посильнее, Павел Александрович решил, что главное в рассказе не елка, вокруг которой Ленин ходил в хороводе, а что-то другое. То, что вождь показывал детям фокусы, было, несомненно, интересно, но и это не казалось главным. А значит, продолжал думать Добрынин, главное было то, что Ленин организовал эту елку и позвал на нее детей. И, конечно, то, что удалось ему собрать со всей Москвы в то тяжелое послереволюционное время гостинцев и шоколадных конфет. И тут понял Добрынин, что не совсем понимает то, о чем он думает. Ах, конечно, не понимает он, что такое шоколадные конфеты, точнее, не понимает одного слова — шоколадные. Просто конфеты он, конечно, кушал несколько раз в своей жизни, а вот шоколадные… И Добрынин еще немного подумал и решил, что это, должно быть, какой-то очень дешевый и невкусный вид конфет, которые едят только во времена разрухи и революций, иначе зачем было упоминать о них в рассказе. В общем, в итоге размышлений, пришел Добрынин к мысли, что детей надо как-то по-особенному любить и организовывать для них праздники. Важность этой мысли была, вроде бы, сомнительной, однако Добрынин быстренько избавился от этих сомнений, понимая, что мысли сомнительной ясности не только в книгах, в газетах не печатают, а значит это он что-то недопонимает по причине своей простоты в умственном смысле.
Тем временем догорел в буржуйке дерн, и Добрынин подбросил туда еще бурого топлива, подбросил последние его комья, лежавшие на деревянном полу. Догорят они — надо будет выходить из дома в эту бушующую уже несколько дней пургу и нащупывать на бревенчатых стенах заготовленный Федором дерн, снимать, забрасывать внутрь и снова снимать, чтобы сделать запас на случай дальнейшего бешенства снежной стихии. Это, конечно, не радовало народного контролера, но, надо сказать, и не огорчало, потому что с детства был он готов к трудностям и лишениям, и только сейчас, казалось, наступало их время.
- Предыдущая
- 27/77
- Следующая
