Не приведи меня в Кенгаракс - Курков Андрей Юрьевич - Страница 7

• Предыдущая
• 7/21
• Следующая

Мужик радостно улыбнулся. Гордость появилась в его остроносом лице и во взгляде чистых голубых глаз. Борода-щетинка делала его похожим на молодого Сталина, но верхняя часть лица и особенно глаза выдавали глубинное славянское происхождение, может быть, даже не замешанное на татаро-монгольской крови.

Радецкий подошел, протянул руку Пашке.

— Радецкий, — представился он.

— Павел, — пожал руку сын Клавдии Николаевны. — А как вас по имени?

Радецкий запнулся.

— Нет у меня имени. Нельзя нам… — он покосился в сторону Турусова, словно ждал его помощи. — Мы — сопровождающие… нам и фамилии наши оставлять не хотели. Собирались чужие всучить, чтоб и в документах чужие значились. Еле-еле уговорили.

— Как это? — спокойно спросил Павел.

— Да вот, не хотят, чтобы мы сами собой в историю попали. Говорят, что истории случайные люди не нужны, а мы, мол, случайно были выбраны. Так и все равно, когда одна фамилия в истории, а ни имени, ни отчества нет — сразу видно: случайный человек. Кто угодно мог вместо него быть…

Первый раз за поездку Турусов услышал в голосе Радецкого столько обиды и досады. Даже не верилось, что этот великан, у которого «кровь из пальца струей бьет», вдруг заговорит на таких жалобных нотах.

Павел кивнул, будто уже не раз слыхал про такие вещи.

— Да, Паша, а это Турусов, самый образованный и многосторонне недоразвитый человек в нашем вагоне. — Радецкий взял себя в руки и начал шутить, что было для него делом обычным и естественным.

Паша набрал в кастрюлю снега и за несколько секунд успел добежать до трубы, прислонить к ней кастрюлю и вернуться.

Таким же образом он принес вскипевший снег, высыпал туда маленькую пачку чая и немного сахара. Вытащил из-под лежанки ящик и поставил его на ребро вместо столика. Сверху кастрюлю.

— Сейчас почаюем, — улыбнулся гостям.

Турусов побледнел и опустился на корточки.

— А я говорил, что он сразу свалится! — усмехнулся Радецкий, обернувшись к Клавдии Николаевне.

— Откуда он здесь? — Турусов уставился в голубые глаза Паши.

— Нашел как-то недалеко от того места, где деньгу добывал. Роюсь себе в снегу, смотрю — ящик с какими-то цифрами на боку. Ну, думал, клад в нем, что-нибудь из ценного. Намучился, пока дотащил. Стали его открывать, а он не открывается. Со злости чуть не сжег его. Оказывается, это над нами пошутил кто-то, ящик цельным был: он весь ящик, и снутри, и снаружи. Блеф! Вот я и решил его вместо столика иметь…

— «ТПСБ-1784», — вслух прочитал Турусов. — Это наш…

— Как, ваш? — удивился Паша.

— Да это он их по номерам собирает. 1785 у него уже есть, а этого номера как раз не хватает! — засмеялся Радецкий. — Расскажи лучше, как деньгу добываешь!

— А что ее добывать? Главное, на место выйти, а там уже и трудностей почти нет. В снегу она лежит. Только плохо, когда она смерзшаяся: сколько я уже сотенных попортил! Даже подумать страшно. Передержишь их у трубы — они крошатся. Бумага, видно, старая. А недодержишь — расползаются.

— О! А у тебя хрустящей нет? Мне фотку завернуть надо.

— Вот, выбирай.

Радецкий взял у Паши пачку сторублевок, выбрал одну, остальные вернул. Перезавернул фотографию любимой в новую, а старую сотенную под ноги бросил.

— Так не хорошо! — мягко сказал Паша, поднял ее и вместе с остальными протянул маме.

Клавдия Николаевна аккуратно завернула всю пачку в платок.

— Теперь все сытенькими будут. Тебе спасибо. Оно известно, добро добром возвращается, а зло злом.

— Лишь бы только деньги деньгами не возвращались! — Паша провел ладонью по своей бороде-щетке.

— Павел, ты можешь мне этот ящик дать? — голос Турусова задрожал.

— Да ради бога. Я и без стола привык, а от него другой пользы нет и не было.

— Только сам его потащишь! — добавил Радецкий.

— И потащу! — упрямо буркнул Турусов.

— Тогда у меня к вам просьба тоже будет, — немного замешкавшись, сказал Павел. — Тут надо вещи одни забрать…

— Какие вещи? — спросил Турусов, не отрывая взгляда от ящика.

— Там вещмешок с чем-то и, как раз в пользу вам будут, лыжи. На них можно и ящик оттащить.

— А кому эти вещи отдать?

— Никому. Просто увезти отсюда, а там что хотите с ними делайте. В них наверняка может быть что-нибудь интересное, может деньги…

Турусов с недоверием покосился на Павла.

— Да не бойтесь. Это вещи одного из наших. Он просто не вернулся оттуда, где мы работаем. Уже месяц прошел. Обычай такой — если кто-то не возвращается больше месяца — мы его вещи отдаем кому-нибудь, кто здесь случайно. Ведь если такие вещи оставлять тут, их в конце концов распотрошат и с этого может начаться воровство. Тут пока все по-честному, понимаете?

Радецкий кивнул. Турусов, оцепенев, слушал.

— А что, часто не возвращаются? — спросил Радецкий.

— Бывает.

— Сынок, чего там раздумывать, давай я заберу этот вещмешок! Может, там что пригодится потом? — заговорила молчавшая до этого момента Клавдия Николаевна.

— Нет, мама. Ты не случайный человек. Ты сюда ехала, а они…

— Мы возьмем! — твердо произнес Турусов.

Радецкий удивленно оглянулся на напарника.

Назад шли раза в три дольше. Турусов тянул ящик, укрепленный на двух, сбитых поперечными планками, лыжах, а Радецкий налегке, с одним вещмешком шагал позади. Клавдия Николаевна в последний момент решила еще на денек остаться, объяснила пальцами на снегу как им выйти к поезду и пожелала удачного пути.

К рельсам выбрались без затруднений, но поезда не было. Приударил мороз, время от времени с кедров, потревоженный ветром, слетал снег.

— Мы так тоже можем не вернуться, — припрыгивая, сказал Радецкий.

Турусов уселся на ящик и отвлеченно рассматривал рельсы, двумя параллельными линиями выступавшие из снега.

— Дождемся, наверно, — медленно произнес он.

— Чего-нибудь да дождемся, но жрать тоже надо. Ты, профессор, даешь прикурить! Когда все просто — у тебя сложности возникают, а когда за шкуру думать время приходит — ты как вырванный зуб мудрости, на все тебе наплевать!

— Почему наплевать? Мне не на-пле-вать! Просто ящик тяжелый, и устал я.

— Ящик… — задумчиво выдохнул Радецкий. — Надо проверить вещмешок, может, что из жратвы имеется.

Радецкий сунул туда руку. Что-то зашелестело, зашуршало. Он вытащил наружу пригоршню кедровых орехов и поломанную шоколадку.

— Маловато… и консервов нет, — он с грустью развел руками.

— Не умрем. — Турусов огляделся, остановив взгляд на вещмешке. — А вот в историю, должно быть, не попадем… как ни крути…

— Неправильное в тебе честолюбие. Не проболтался б я — так бы и ехал ради одной дороги. Тебе что, ты уже в том, что имел, разуверился, теперь ищешь то, в чем разуверишься позже! А у меня этих проблем нет. Я очки не ношу и поэтому все в нормальном цвете вижу. Я и в историю хочу попасть только потому, что люблю ее.

— Нет истории, — упрямо и тихо проговорил Турусов.

— Для тебя нет, да и тебя для нее нет тоже. А Герострат был? Думаешь, он не любил историю? Еще как любил, если смог для нее пожертвовать всем… Погоди, ты еще сам Геростратом станешь, и не заметишь, как это произойдет! Как мой предок говорил: «Самое неожиданное для свидетеля — это когда за три минуты он превращается в обвиняемого»! Я прекрасно знаю, что тебе все это небезразлично. Ты просто позер, но, наверное, не понимаешь этого. Неужели ты хочешь стать Ивановым, чтобы потом где-то прогремело: «Один из Ивановых открыл потрясающую тайну!» А? Что, мало Ивановых прославилось? А хоть один Турусов вошел в историю? Вошел? А ведь есть в ней место для тебя! Понимаешь, что есть?

— Я не все понимаю из того, что ты говоришь, — спокойно и четко сказал Турусов.

— А-а, да, конечно. Профессор неосведомлен. Он случайно купился на тыщерублевую зарплату, а к ящикам у него просто половое влечение, новая форма патологии, и к цифрам четырехзначным… Не придуривайся, Турусов!

— О чем ты? — Турусов приподнялся.

• Предыдущая
• 7/21
• Следующая