Добрый ангел смерти - Курков Андрей Юрьевич - Страница 47

• Предыдущая
• 47/69
• Следующая

— Трэба будэ нам соби взяты трошкы цього писку, — негромко сказал Петр, повернувшись к Гале. Она кивнула.

— Набэрэмо кульок и колы у нас сын народыться — покладэмо трошкы писка у колыску, щоб справжним украйинцэм вырис. Тоби цэ нэ так важно, — Петр перевел взгляд с Гали на меня. — Ты — росиянын, як бы ты того нэ хотив, а украйинцэм николы нэ станэш… — и Петр тяжело вздохнул, словно стало ему нестерпимо жаль, что я никогда не стану украинцем.

— А зачем мне становиться украинцем, если я русским родился?

— Ты ж в Украйини жывэш? — вопросом на вопрос ответил Петр.

— Ну и что? И паспорт у меня украинский.

— Паспорт цэ однэ, а душа — иншэ. Душа в тэбэ росийська, «ши-ро-кая»… — сказал Петр и хохотнул.

Я пристальнее присмотрелся к его лицу, к его глазам. Взгляд его показался мне затуманенным, блуждающим. Что-то с ним было не так. Даже Галя смотрела на него взволнованно.

Петр снова хохотнул и замолк.

— Трэба закурыты, — произнес он через пару минут, взял со стола трубку, снова набил ее табаком из кулька. Прикурил прямо от спиртовой таблетки и вышел в тамбур.

— Надо его на песок посадить, — пошутил я, глядя на Галю. — Украинский дух учит любить инородцев!..

Галя хотела ответить, но в этот момент из тамбура донесся хохот Петра. Он хохотал несколько минут подряд, захлебываясь смехом, а мы сидели в оцепенении.

Шум колес поезда и хохот Петра звучали таким диссонансом, что навевали мысли о сумасшедшем доме. И вдруг к этим звукам прибавился третий — несколько ударов по деревянной крыше служебного купе. Отмотав звуковую память назад, я посчитал удары — их было четыре или пять. Глухие, тяжелые. Похожие на шаги, усиленные замкнутой акустикой нашего купе.

А Петр все еще хохотал. И Галя уже бежала к нему в тамбур.

— Что это с ним? — спросил я вслух.

— Может, он что-то не то курит? — предположила Гуля.

Я задумался. Потянулся к нижней полке напротив, нашел в тусклом свете спиртовой таблетки пакет с табаком, который Петр купил в порту. Взял щепотку этого табака, понюхал, пожевал. Мне, некурящему, было трудно определить, насколько хорош или плох был табак. Я пожал плечами.

— Дай мне! — попросила Гуля. Я передал ей пакет.

— Это не табак, — уверенно сказала Гуля. — Но он ведь и сам не просил табака.

— А что он просил? — удивился я.

— Он хотел купить что-то «покурить», а у нас «покурить» значит совсем другое.

Теперь мне все стало понятно. И я уже жалел о том, что поддержал этот разговор на национальные темы. Получалось, что спорил я не с Петром, а с той травкой, которой он по незнанию накурился. Тут же обозначился еще один вывод — наркотики выгоняют из тела национальный дух. Навсегда или на время? Этого я еще не знал, но к утру можно будет найти ответ и на этот вопрос. Оставалось только подождать утра.

Я завязал пакет и бросил под стол в надежде, что потребности в нем уже не возникнет.

Галя привела Петра минут через пятнадцать. Он едва ступал. Мы с Гулей помогли уложить его на полку. Накрыли вытащенными из Галиной сумки подстилками.

— Холодно мэни, — прошептал, засыпая, Петр.

Когда он заснул, Галя, ничего не говоря, залезла с подстилкой в руке на верхнюю полку и затихла там, засыпая.

Мы с Гулей вытащили из баула верблюжье одеяло и устроились вдвоем на нижней полке. Я лег с краю, а Гуля — у стенки. Полка была узковата: можно было вдвоем лежать впритирку на спина или боком, но каждый раз, когда Гуля поворачивалась на другой бок, я зависал над полом, выставляя руку вперед.

Понимая, что если засну, то только до первого падения, я старался занять себя мыслями и воспоминаниями. И первое, что вспомнилось — это штормовая ночь в каюте плавучего рыбзавода, когда Даша, похрапывая, удерживала дленя сильной рукой. Была ли та койка шире этой? Наверно была, но не намного. Но и Даша была шире Гули в несколько раз.

А Гуля уже спала, лежа на животе и повернувшись лицом ко мне. На столе догорала спиртовая таблетка — ее огонек, уменьшившийся до размера пламени спички, вот-вот собирался погаснуть.

Я тихонько встал, стараясь не разбудить Гулю. Забрался на верхнюю полку и лег на спину. Уставившись в темноту деревянного потолка, вдруг заметил тонкую щель, сквозь которую пыталась заглянуть в наше купе далекая звезда. Я хотел присмотреться получше к этой звезде, приподнял голову и потерял ее. Потолок теперь казался сплошным. Я снова опустил голову и заснул, укачиваемый ритмичным шумом поезда.

Проснувшись, я только по лезвию солнечного света, проникавшему в купе через щель в потолке, понял, что наступило утро. В этом солнечном лезвии копошились тысячи пылинок.

Я глянул вниз с высоты своей полки. Петр еще спал, уткнувшись в угол. Гуля сидела за столом — я видел только ее руки. Посмотрел напротив — Галя лежала на спине, подтянув подстилку под подбородок. Ее глаза были открыты. Она смотрела на потолок.

— Ну что, доброе утро? — сказал я, приподнимаясь на локте.

— Доброго ранку, — повернулась ко мне Галя и сразу заглянула вниз, под свою полку. — Пэтю, вставай!

Я спрыгнул вниз. Взгляд мой упал на то место, где обычно бывает окно. В рассеянном тусклом свете мне заметен стал какой-то квадрат на деревянной стенке над столом. Я подошел ближе, наклонился и, обрадовавшись своему открытию, громко хмыкнул. Передо мной было окно или по крайней мере — оконница, заколоченная снаружи щитом. Я даже увидел кончики двух гвоздей, которыми прибили этот шит. Энергия, накопившаяся во время сна, потребовала выхода, и я, попросив Гулю подвинуться к стенке купе, залез на нижнюю полку и ударил правой ногой в деревянный щит. Доски треснули, но щит не поддался.

— Ты чого? — Петр встревоженно поднял голову. Я еще раз что было сил ударил ногой по щиту, и тут же еще одна полоса света вонзилась в купейное пространство. Это была широкая горизонтальная полоса; она перерезала нож света, падавший сверху. После третьего удара щит с треском отлетел от вагона и остался где-то позади, а нам в оконницу засветило солнце, засветило так ярко, что все мы зажмурились, а Петр даже закрыл глаза рукой.

Для меня сочетание стука колес и прямого солнечного света показалось музыкой. Я играл с солнцем, не отворачиваясь и не закрывая глаз ладонью. Глаза были закрыты, но сила солнца проникала сквозь сомкнутые веки и рождала причудливые цветные пятна. И новый воздух, ворвавшийся в окно, вымел подчистую все купейные запахи, заменив их на свежий и влажный запах моря.

Когда через минут пять мы уже открытыми глазами посмотрели в окно, то увидели, что едем вдоль берега, вдоль Каспия, то немного поднимаясь над ним, то приближаясь почти к кромке воды. Красота увиденного затягивала наше молчание.

Окно оказалось не единственным нашим открытием в это утро. Под нижними полками уже в солнечном свете мы обнаружили коробку с посудой, ложками и вилками, примус и бутылку керосина, четыре старых верблюжьих одеяла с вытертыми восточными орнаментами. Уже позже я заметил, что в туалете, на стенке, одновременно являвшейся дверью в грузовую часть вагона, чьей-то рукой был приклеен портрет Пушкина, наверное вырезанный из старого «Огонька».

Было ясно, что мы были не первыми обитателями этого вагона, и мы сполна ощутили чувство благодарности перед нашими предшественниками. Все, что мы нашли в это утро, было тщательно почищено и уложено. Даже примус блестел медью так, словно им никогда не пользовались.

«Мы заплатили за вагон-люкс», — подумал я, вспомнив об отданных за замену вагона долларах. Теперь оказалось, что вагон того стоил.

Петр умело заправил примус керосином, накачал его и зажег.

— Ты извини меня за вчерашнее, — сказал он мне по-русски, и я понял, что он действительно чувствует себя виноватым. — Это все табак… Не тот табак…

— Цэ взагали нэ табак! — громче обычного произнесла Галя сердитым голосом.

— Ты наркотыкив накурывся!

Петр поискал глазами по купе. Я, поняв что он ищет, достал из-под стола кулек. Он зачерпнул ладонью «табака» и поднес ладонь к глазам.

• Предыдущая
• 47/69
• Следующая