Мой генерал - Лиханов Альберт Анатольевич - Страница 20

• Предыдущая
• 20/38
• Следующая

Дед молчал.

– Нет, – крикнул телеграммщик, – ты не понимаешь! Война лучше! Вот бы сейчас войну! Я бы снова человеком был!

– Как у тебя язык поворачивается, – сказал дед, – такое говорить? Даже если пьяный.

– Ты чо, ты чо! – забормотал телеграммщик. – Думаешь, я Черчилль какой? Войны хочу?

– Давай-ка отсюда, герой! – насмешливо сказал дед. – А то вон внук мой тебя слушает! Подумает еще, что ты действительно майор!

– Майор! – закричал пьяный.

– Если и был майор, так забудь про это. И никому не рассказывай. Армию не позорь. Свое прошлое.

– Ты кто такой? – заорал телеграммщик. – Кто такой – меня учить? Подполковник? Полковник? Генерал, может быть? Ха-ха-ха! Генерал! Плевал я на всех генералов!

– Просто человек, – ответил дед. – Разве этого мало?

Телеграммщик, ругаясь, ушел. В прихожей послышался мамин голос:

– Надо было вызвать милицию.

– Разве поможет? – ответил дед. Голос у него был усталый, тяжелый. – Разве поможет милиция, если человек честь потерял?

Дедушка весь вечер ходил молчаливый. Когда его спрашивали что-нибудь, отвечал невпопад. Перед самым сном руку в карман сунул, вытащил бумажку.

Телеграмма! Забыли все про нее.

– «Дорогой Антон, – прочитал дед, – двадцать восьмого марта мне стукнет пятьдесят тчк Непременно прилетай тчк Иванов».

Дед забегал по комнате. Оживился.

– Еду! – крикнул он маме и отцу. – Еду! – крикнул мне.

У меня чуть слезы не выступили. Ведь мы договорились на лыжах покататься в каникулы. В кино вместе походить. Да и вообще мы договаривались весенние каникулы вместе провести. А он уезжает! Уезжает! И про меня забыл!

Дед подошел ко мне. Взял за подбородок. Заглянул в глаза.

– Ольга! Сергей! – сказал он. – А мы ведь вместе с Антошкой поедем.

И тут примчалась Анна Робертовна.

– Мон женераль! – крикнула деду с порога, нас даже не заметив. – Дождалась! Наконец-то! Гриша женится! Буду своих внуков нянчить!

Дедушка засмеялся. Спросил:

– Как же мы теперь управимся? Три коляски чужих да еще своя прибавится.

– Мон женераль! – воскликнула Анна Робертовна, смешно прищурив глаза. Будто земляничное варенье попробовала. – Прицепим друг к другу. Будет целый поезд.

Мы все так и покатились, представив себе поезд из четырех колясок. И Анна Робертовна вместо паровоза!

Мы путешествуем!

Мы меняем самолеты. Сначала летим на большом «Ту». Потом на небольшом «Иле». Затем на маленьком «Яке». И еще на «Ане». Совсем крохотном. В нем сидят человек двенадцать. И стенки дребезжат.

Мы летим сначала на его родину. Ведь он же вятский. Это где-то от нас далеко. За Уралом. Почти у Москвы.

Дед сказал, когда мы составляли с ним маршрут:

– Надо заехать на родину. Поклониться отцу-матери. Вдруг не придется?

Я эти слова мимо ушей пропустил. Стал его про Москву спрашивать. Про Харьков, где генерал Иванов живет…

И вот «Ан» садится уже. На снежное поле. Мы идем в Дом колхозника. Машины в деревню, где родился дед, не ходят. Добраться можно только на лошади. Вернее, на санях. Нам объясняют, что утром пойдет почта. И с ней захватят нас. Вместо ценных бандеролей, наверное.

Мы устраиваемся в тесной комнатке с маленьким окном. Подоконник широкий, пожалуй, с метр. Дед говорит, тут когда-то был монастырь. И это келья, комната, где монахи жили. Мне забавно, мы тоже, значит, монахи.

Нам говорят, что свет только до двенадцати. Что движок потом выключается. Не понимаю, какой движок? И почему электричество нельзя включить ночью? И почему лампочка светит неровно – то тускло, глазам больно, то ярко.

– Электричество здесь от двигателя идет, – объясняет дед. – А механику тоже спать надо. Вот построят вашу станцию, и свет сюда придет. Будет постоянный. Сибирский.

– Как? – удивляюсь я. – Наше электричество – так далеко пойдет?

– Конечно! – объясняет дед. – Сибирская электроэнергия и сюда пойдет, и в Москву, и даже в Европу.

Вот чудеса! А я и не знал!

Мы гуляем по городку. Как все странно здесь! Как не похоже на наш поселок!

Острозубые заборы, а у нас ни одного забора нет. Старинные приземистые дома – дед говорит, купеческие. А у нас ни одного старинного дома. Только старые есть, деревянные. Заброшенная колокольня, и над ней воронье кружит – черная орущая туча, даже жутко. У нас столько ворон не бывает. На улицах тихо, кашлянешь – слышно. А у нас в это время смех, музыка, народ гуляет…

Утром нас будят. Мы выходим на улицу, садимся в сани. Возница чмокает, лошадь нехотя трусит под горку.

Когда рассветает, я вижу, что лошадью правит мальчишка. Класса так из шестого. Я разглядываю его с интересом. А он оборачивается на деда.

– Сам-то из каких? – спрашивает дед. – Рыбаковский?

– Рыбаковский! – басом отвечает парнишка. Лицо у него в веснушках. – А вы на побывку, товарищ генерал?

– На побывку, – усмехается дед.

Парень громко чмокает, прикрикивает басом:

– Н-н-о-о!

Вот интересно: голос у мальчишки обыкновенный, а лошадь понукает басом.

Лошадь бежит быстрее, скрипит свежий снег под санями. Я любуюсь березовой рощей, круглой, посеребренной инеем. Дома у нас так березы не растут. Там они по отдельности. А здесь целая роща. Красиво.

Дорога то вверх поднималась, то бежала вниз, и мне казалось, что мы едем по волнистому морю. Я уснул.

Когда проснулся, сани стояли возле дома с почтовым ящиком, лошадь была привязана к столбу и громко хрупала, наклоняя голову к охапке сена.

Послышались голоса.

Из дома вышел дед, его провожала женщина в пуховом платке.

– Милости просим потом на обед, – сказала она. – Мы вас помним. И родителей ваших помним.

– Спасибо! – сказал дед, кивнул мне, и мы пошли куда-то за деревню по глубокой тропке.

Тропка привела к кладбищу. Над нами неподвижно стояли заиндевелые сосны.

Солнце освещало их кору, и деревья казались золотыми.

Дед остановился возле двух крестов. Смахнул с них снег. Снял папаху…

Я скажу честно, о чем подумал тогда. Я подумал не о тех, кто лежал под крестами. Я ведь их не знал. И представить их я тоже не мог: прадедушка, прабабушка. Что-то уж очень далеко. Какая-то древность. Если бы я видел их, может, что-нибудь и шевельнулось во мне. Но я не видел их, не знал, даже не представлял. Ведь это были родители моего дедушки. И я просто задумчиво смотрел на кресты.

А дед стоял, сняв папаху, склонив голову. И я понял – он забыл про меня. И про папу забыл, своего сына. И про маму. Про нашу стройку. Про эту деревню. Все-все забыл, всю жизнь, которая сейчас. Он смотрит на снег, на покосившийся крест, а видит не это, совсем не это, а что-то другое. Что только он знает и помнит.

Никогда дедушка не был таким. И тут я подумал: а вдруг он умрет? Вдруг его не будет тоже, как этих двоих – старичка и старушки, матери и отца моего дедушки? Мне стало страшно. Жутко. Как это – дедушки нет? Совсем нет! Навсегда!

Я наклонился, схватил кусок снега, сунул его в рот. Во рту стало холодно, заломило зубы. Я снова увидел сосны, их золотую кору, хвою, как бы покрашенную белилами. Кресты. Дедушку.

Я посмотрел на дедушку и поразился. Он плакал. Но не так, как плакал я. Лицо его было спокойно. Даже безмятежно.

А по щеке скатывалась слезинка.

Мы шли потом прямо по сугробам, и дед рассказывал мне, показывая на замерзшую речку:

– Здесь я пескарей ловил! Жалко, что сейчас не лето! А вон в том бору грибов было – пропасть.

Потом мы возвращались в деревню, и дед показал, где была раньше церковь.

– И ты молился? – спрашивал я.

– Конечно, – улыбался дед, – по закону божьему пятерка была. Только она называлась – «весьма успешно».

Лошадь у почты все хрупала сеном. Мы зашли на почту. Пахло сургучом и свежим хлебом. Женщина в платке поднялась нам навстречу. Поклонилась.

– Милости просим погостевать, – сказала она.

• Предыдущая
• 20/38
• Следующая