Ангелы уходят не прощаясь - Лихачев Виктор - Страница 10

• Предыдущая
• 10/49
• Следующая

— Нет.

— А хочешь?

— Не знаю.

И далее все в том же духе. Но, похвастаюсь, я ее разговорил, честное слово! Очень много Аня, так звали девушку, рассказала. А когда говорила о своей любимой лошади, — ее семья держала лошадь, — увлеклась. И, знаете, насколько был образен и чудесен ее рассказ, что я забыл о бутербродах…

Когда спустя год или два, я, уже подружившийся с некоузцами, вновь приехал к ним презентовать свою вторую книгу, первым делом спросил у директора библиотеки:

— Людмила Дмитриевна, а где у вас Аня?

— Запомнили? У нее сегодня выходной.

— Жаль, хотел с ней поздороваться.

— Понравилась?

— И это тоже. Но она мне поначалу странной показалась: что ни спрошу — «не знаю», «да» и «нет» — только и слышу.

Людмила Дмитриевна рассмеялась:

— Сейчас могу вам сказать. Мы ей строго-настрого наказали: к нам едет писатель. Это очень любопытный народ, писатели. Он наверняка станет тебя обо всем расспрашивать. Кто его знает, может, потом такое о нас понапишет! Так что ты, говорим мы Ане, за весь Некоуз отвечаешь. Вот она и ответила…

Ну вот, а потом было самое первое в моей жизни выступление перед читателями. В девять часов утра. А потом меня ждало Брейтово. Теперь для меня это место, где живут мои дорогие друзья, а тогда… Приезжаю — село оно и есть село. Сама библиотека поначалу показалась мне большим кирпичным сараем. Удобства — на улице. Захожу — и обмираю: зал набит народом. А на передних рядах мужчины и женщины в костюмах 19 века. Догадываюсь: местные актеры. В Некоузе я, похоже, разминался, а тут разошелся не на шутку. Я даже забыл, что мне вечером ехать «любимым» рыбинским поездом обратно. Директор, Татьяна Ивановна, мне на часы показывает, а народ, заметив это, зашумел: «Пусть говорит! Нам интересно». Но Татьяну Ивановну тоже надо было понять: они действительно собирались повторить празднование своего юбилея. Специально для меня. Спектакль у ребят получился просто замечательным. Особенно хороши были в своих ролях методист библиотеки Олечка, она же главный режиссер, и прокурор.

А после спектакля был праздничный ужин. В бедном-пребедном Брейтове мои хозяева накрыли стол, который мне показался поистине роскошным. Меня посадили между Олечкой и прокурором, оказавшимся очень коммуникабельным и обаятельным человеком.

Знаете, на мой взгляд, нет ничего лучше теплого и сердечного русского застолья. Вокруг меня — люди в костюмах давно ушедшей эпохи. Смотрю, прокурор берет в руки гитару. А как душевно он поет… Кажется, это Окуджава. Не выдерживаю, прошу у него гитару. Пою Визбора. Подпевают все. И я, только сегодня познакомившийся с ними, понимаю, что люблю их, таких простых и сердечных…

— А нас вы любите? — неожиданно спросила Надежда Михайловна. После нескольких рюмок она раскраснелась и уже совсем не походила на ту несколько жестковатую женщину, которую писатель видел сегодня утром.

— Конечно, — серьезно ответил он, глядя ей прямо в глаза, — очень люблю.

На какой-то момент за столом наступила тишина, но Арсений Васильевич первым преодолел неожиданное смущение:

— Понимаю, вы устали. Мне осталось досказать немного. Сидим мы, значит, пьем, поем, ведем задушевные разговоры. Неожиданно к Олечке подходит невесть откуда взявшаяся крупная, я бы даже сказал — массивная женщина лет шестидесяти. Берет она нашу Олечку за шкирку, небрежно поднимает со стула, а сама садится на ее место. Уперлась ладонью в подбородок и смотрит на меня влюбленными глазами:

— Ох, Арсений Васильевич, как же вы меня утешили…

— Я? Чем же?

— Тем, что приехали. Не поверите, когда я книгу вашу читала — обрыдалась вся. Особенно, когда Лиза умерла.

— Спасибо за добрые слова.

— Спасибом сыт не будешь. У меня для вас подарок.

И с этими словами она полезла в огромную сумку, которую я поначалу не заметил. Женщина долго чем-то шуршала, а затем с торжествующим: «Вот она, родненькая!» — извлекла из сумочных глубин бутылку с какой-то светло-коричневой жидкостью.

— Что это? — спрашиваю.

— Как что? Самогон. Мой самогон.

— Спасибо.

— Пейте на здоровье и пишите еще, нам на радость.

— Так вот сейчас и выпьем. Володя, — обращаюсь к прокурору, — давайте разольем на всех. Он потянулся было за бутылкой, но моя собеседница остановила его:

— Отставить!

— Почему? — спрашиваю.

— Как почему? — искренне удивилась она, — Перебьются. Мой самогон самый лучший в Брейтово. Это только для вас. Пейте!

— Что, прямо сейчас?

— А то когда же? Чтобы не подумали, будто хвастаюсь.

Делать нечего, наливаю в свою рюмку ее самогон. Под взглядом ее одновременно влюбленных и требовательных глаз, выпиваю все до дна. Крепкий! Хочу что-нибудь положить в рот, но не успеваю. Женщина, по-прежнему не убирая ладонь из-под подбородка и не сводя с меня глаз, спрашивает:

— Почему молчите?

— ?!

— Молчите, говорю, почему? Ведь вижу, что понравился.

— Кто?

— Какие вы, писатели, в реальной жизни бестолковые! Самогон, кто же еще?

— Понравился.

— Я же говорила… Тогда почему не спрашиваете?

— Господи, о чем?

— О рецепте. Меня все спрашивают, а я никому не даю. А для вас сделаю исключение.

Разумеется, я спросил у женщины, каков же рецепт такого чудесного самогона. Уже через минуту понимаю, что передо мной настоящий поэт этого напитка. Она с таким упоением стала рассказывать, сколько нужно добавить лаврового листа, ванили и чего-то там еще, что я успел подать знак прокурору, и тот быстренько разлил содержимое бутылки на всех. Я был спасен.

Прошел год. Я снова в Брейтово. День города. Думаю, вам не надо объяснять, что происходит в такие дни. Толпы людей вокруг, гремит музыка, люди торгуют, покупают, развлекаются… Я несколько рассеян — не люблю толпу, да и выступать скоро. Вдруг каким-то боковым зрением вижу, как в моем направлении, рассекая людское море столь же уверенно, как ледокол крушит лед, движется женщина. Лицо до боли знакомое. Где я мог ее видеть?

— Арсений Васильевич, приехали? Вот утешили, так утешили!

И я мгновенно все вспомнил. В руках женщины все та же огромная клеенчатая сумка. Мы мило беседуем, как вдруг она спохватывается:

— Что это я стою? Я же вам заказ принесла.

— Какой заказ?

— Не какой, а чей. Ваш.

— Мой?

— Ох, уж эти писатели! Сами же просили…

И с этими словами женщина полезла в свою бездонную сумку, долго там чем-то шуршала, а потом достала… Вы догадались, друзья, что она достала?

— Бутылку самогона! — ответил писателю дружный женский хор.

Только Татьяна Ивановна что-то писала на салфетке. Когда смех утих, она подняла глаза на писателя:

— Арсений Васильевич, простите, можно уточнить: лавровый лист — правильно? Ваниль… А что еще?

Писатель попытался открыть глаза. Сначала открылся один. Сознание возвращалось маленькими порциями. Сначала он не мог понять, где находится, потом до него дошло, что лежит на постели в келье. Странно, а почему стены в комнате абсолютно круглые? Ах, да, это же башня! Ныла нога, болело плечо… Точно, вчера он, поднимаясь по витой лестнице, вновь наступил на больную ногу и рухнул вниз. Слав Богу, что успел подняться не очень высоко.

А что это на столе? Неужели заботливая матушка Евфалия принесла чай? Нет, это не чай. А что же? Рассол! Огуречный. Спасительница… Самое то.

Открылся и второй глаз. Писатель осмотрел келью. Все скромно и чистенько. Обстановки по-минимуму. Стол. Стул. Рукомойник для умывания, под ним табурет с тазом. Маленькое оконце. Пахнет свежеструганным деревом. Чуть правее окна — большая икона на стене. Богородица с младенцем на руках. Оба смотрят на него, писателя. Почему Они так укоризненно смотрят?

Раздался стук в дверь.

— Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную.

Это была матушка. Как же надо ответить? Ведь помнил же… Забыл.

— Войдите, — ответил писатель.

— Проснулись? — настоятельница сначала перекрестилась на икону, затем взяла стул и поднесла его к топчану, на котором лежал писатель. Тот попытался приподняться.

• Предыдущая
• 10/49
• Следующая