Дом шелка. Мориарти - Горовиц Энтони - Страница 23

– Ожерелье нас не интересует, – сказал Холмс. – Равно как и человек, который его сюда принес.

– Оно и правильно, потому что американец, который его сюда принес, отправился на тот свет – так мне сказала полиция.

– Нас интересует другой ваш клиент. Мальчик по имени Росс.

– Я слышал, что Росс тоже оставил эту юдоль слез. Согласитесь, жуткое невезение – потерять двух голубков сразу!

– Недавно вы заплатили Россу деньги.

– Кто вам это сказал?

– Вы это отрицаете?

– Не отрицаю, но и не подтверждаю. Просто говорю вам, что я занят и буду чрезвычайно благодарен, если вы оставите меня в покое.

– Как вас зовут?

– Рассел Джонсон.

– Замечательно, господин Джонсон. У меня к вам предложение. Я куплю у вас то, что принес вам Росс, и дам хорошую цену, но при одном условии – вы будете играть со мной в открытую. Мне о вас, господин Джонсон, известно очень многое, и если попытаетесь мне лгать, я это сразу увижу, вернусь с полицией и все равно заберу то, что мне нужно, а вы останетесь без прибыли.

Джонсон улыбнулся, но мне показалось, что в его взгляде сквозит раздражение.

– Обо мне, господин Холмс, вам не известно ровным счетом ничего.

– Вы полагаете? Пожалуйста: вы родом из богатой семьи, получили хорошее образование. Могли бы стать успешным пианистом, потому что таково было ваше желание. Но вас сгубила некая страсть, скорее всего к азартным играм, если точнее, к игре в кости. В этом году вы сидели в тюрьме за скупку краденого и причиняли хлопоты тюремным надзирателям. Вас продержали под замком почти три месяца, но в октябре отпустили, и сейчас торговля ваша идет бойко.

Впервые Джонсон отнесся с вниманием к словам Холмса.

– Кто вам все это рассказал?

– Мне не нужно ничего рассказывать, господин Джонсон. Все это до боли очевидно. Повторяю свой вопрос: что вам принес Росс?

Джонсон обдумал сказанное, потом неторопливо кивнул.

– Этот мальчик, Росс, пришел ко мне два месяца назад, – начал он. – В Лондон он только приехал, устроился в «Кингс-Кросс», а сюда его привели другие беспризорники. Я мало что о нем помню, но накормлен и одет он был лучше остальных, а с собой принес брегет, наверняка украденный. Потом он заходил еще несколько раз, но ничего достойного больше не приносил. – Он подошел к шкафчику, порылся в нем и достал карманные часы с цепочкой, в золотой оправе. – Вот этот брегет, мальчику я дал за него пять шиллингов, хотя стоит он не меньше десяти фунтов. Платите столько, сколько заплатил я, – и он ваш.

– А взамен?

– Расскажите, откуда вам так много обо мне известно. Я знаю, что вы сыщик, но никогда не поверю, что вам достаточно одной мимолетной встречи – и вы можете, щелкнув пальцами, рассказать всю мою подноготную.

– Но это же так просто… Если я вам все объясню, вы огорчитесь, что сильно продешевили.

– А если не объясните, я потеряю сон.

– Хорошо, господин Джонсон. Ваша манера говорить со всей очевидностью выдает в вас человека образованного. Когда мы вошли, я сразу обратил внимание, что вы читаете письма Флобера к Жорж Санд в оригинале. Приличное знание французского может получить ребенок только из богатой семьи. Вы также проводили долгие часы за фортепиано. Пальцы пианиста узнать несложно. Вы работаете здесь, а это значит, что в вашей жизни произошла какая-то катастрофа, которая привела к быстрой потере и богатства, и положения в обществе. Что с вами могло случиться? Выбор не так велик: алкоголь, наркотики, не исключен крах вашего дела. Но вы упомянули везение, а своих клиентов назвали голубками, а так часто называют тех, кто только что приобщился к азартным играм, и именно эти ассоциации приходят в голову. Кстати, у вас есть одна привычка. Вы вертите ладонь, как будто собираетесь бросить на стол кости.

– А тюремное заключение?

– Вас постригли, что называется, бобриком – это тюремная стрижка. Но она была сделана месяца два назад – волосы уже успели отрасти, стало быть, выпустили вас в сентябре. Мой вывод подтверждается и цветом вашей кожи. Последний месяц выдался необычайно жарким и солнечным, и понятно, что вы провели его на свободе. На обеих ваших кистях есть следы от наручников, значит особым послушанием в тюрьме вы не отличались. Самое очевидное преступление для хозяина ломбарда – это скупка краденого. Что касается этого конкретного ломбарда, сразу видно, что вы довольно долго отсутствовали: книги в витрине выгорели от солнечного света, на полках лежит слой пыли. При этом я вижу, что многие предметы – среди них ваш брегет – не запылены, то есть появились у вас недавно, значит торговля в последнее время идет бойко.

Джонсон передал мне мой приз.

– Спасибо, господин Холмс, – сказал он. – Ваши выводы предельно точны. Я из родовитой семьи в Суссексе и когда-то действительно мечтал о карьере пианиста. Однако она не состоялась, и я подался в сферу права, где вполне мог преуспеть, – но это ведь скука смертная! Потом как-то вечером приятель отвел меня во франко-германский клуб на Шарлотт-стрит. Едва ли он вам известен. Ничего французского либо германского в нем нет. Заправляет этим заведением еврей. Неприметная дверь с ограждающей решеткой, закрашенные окна, темная лестница ведет в залитые светом комнаты наверху… Как только я все это увидел, судьба моя была предрешена. Именно этих ярких впечатлений так не хватало в моей жизни. Я заплатил вступительный взнос в два с половиной шиллинга – и попал в мир карт, рулетки и, разумеется, игральных костей. Я обнаружил, что рабочий день стал для меня невыносимой обузой, и я ждал наступления вечера, чтобы предаться его соблазнам. Меня окружали чудесные новые друзья, все они были рады меня видеть, и все они до одного были подсадными, то есть владелец заведения платил им за то, чтобы они соблазняли меня на игру. Иногда я выигрывал. Чаще проигрывал. В один вечер просадил пять фунтов, в другой десять. Что к этому добавить? Я стал халатно относиться к работе. Вскоре меня уволили. На остатки сбережений я купил эту халупу, полагая, что новое занятие, пусть низкое и презренное, займет меня без остатка. Где там! Я и сейчас хожу туда – из вечера в вечер. Не могу удержаться, и что меня ждет впереди, одному богу известно. Мне стыдно подумать, что могли бы сказать обо мне нынешнем мои родители. К счастью, до этого дня они не дожили. Жены или детей у меня нет. Одно меня утешает: никому в этом мире до меня нет дела. А стало быть, и стыдиться мне нечего.

Холмс заплатил ему оговоренную сумму, и мы вернулись на Бейкер-стрит. Но если я и думал, что на этот день нашим праведным трудам пришел конец, я сильно ошибался. В кебе Холмс занялся изучением брегета. Это были часы прекрасной работы, с крошечным репетиром, белым эмалированным циферблатом в золотом футляре, производитель – женевская компания «Тушон». Других имен или надписей не было, но на оборотной стороне Холмс обнаружил гравюру: на скрещенных ключах сидела птица.

– Семейный герб? – предположил я.

– Ватсон, вы блистательны, – отозвался Холмс. – Мне кажется, вы попали в точку. Будем надеяться, моя энциклопедия позволит нам проникнуть в суть вопроса.

И правда, энциклопедия нам рассказала, что ворон и два ключа – это герб семьи Рейвеншо, одного из самых старинных родов в Британском королевстве, усадьба расположена в Глостершире, неподалеку от деревни Колн-Сент-Алдвин. Лорд Рейвеншо, министр иностранных дел в нынешнем правительстве, недавно скончался в возрасте восьмидесяти двух лет. Его сын, достопочтенный Алек Рейвеншо, был единственным наследником, и теперь ему достались и титул, и родовое поместье. Холмс поверг меня в состояние легкого шока, заявив, что мы должны немедленно выехать из Лондона. Но я слишком хорошо знал его и, в частности, свойственную ему импульсивность. Понятно, что отговаривать его было бесполезно. А уж о том, чтобы отпустить его одного, не могло быть и речи. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю: свои обязанности биографа я выполнял с тем же усердием, с каким он проводил очередное расследование. Возможно, именно поэтому мы так легко находили общий язык.