Том 3. Чёрным по белому - Аверченко Аркадий Тимофеевич - Страница 38

— Именно, у Стремоухова, — подтвердил я. — Конечно, у него.

Она оживилась.

— А! У Василья Эрастыча! Ну, как он поживает?

— Да ничего. Пить начал, говорят.

— Начал? Да он, кажется, лет двадцать, как пьет.

— Ну? Эх, Стремоухов, Стремоухов! А я и не знал. Думал сначала: вот скромник.

— Вы ему от меня кланяйтесь. Я его давно не видала… С тех пор, как он с меня «девушку со змеей» писал. Я ведь давно позирую.

— Да вы серьезно позируете? — печально спросил я

— То есть, как серьезно? А как же можно иначе позировать?

— Я хотел сказать: не устаете?

— О, нет. Привычка.

— И, неужели, совсем раздеваетесь?

— Позвольте… А то как же?

— Как же? Я вот и говорю: не холодно?

— О, я позирую только дома, а у меня всегда 16 градусов. Если хотите, мы сейчас можем поработать. Вам лицо, бюст, или тело?

— Да, да! Конечно!! С удовольствием. Я думаю — тело. Без сомнения, тело.

— У вас ящик в передней?

— Какой… ящик?

— Или вы с папкой пришли? Карандаш?

— Ах, какая жалость! Ведь я забыл папку-то. И карандаш забыл.

Я помедлил немного и сказал, обращая мысленно взоры к своим патронам: Байрону и Бенвенуто Челлини:

— Ну, да это ничего, что с пустыми руками… Я…

— Конечно, ничего, — засмеялась молодая женщина. — Мы это сейчас устроим. Александр!! Саша!

Дверь, ведущая в соседнюю комнату, скрипнула… Показалось добродушное лицо молодого блондина; в руке он держал палитру.

— Вот, познакомьтесь: мой муж. Он тоже художник. Саша! Твой рассеяный коллега пришел меня писать и забыл дома не только краски и холст, но и карандаш и бумагу. Ох, уж эта богема! Предложи ему, что нибудь…

Я испугался:

— Да что вы! Мне неловко… Очень приятно познакомиться… Я уж лучше домой сбегаю. Я тут… в трех шагах. Я… как это называется…

— Да зачем же? Доска есть, карандаши, кнопки бумага. Впрочем, вы, может быть, маслом хотели?

— Маслом. Конечно, маслом.

— Так пожалуйста! У меня много холстов на подрамниках. По своей цене уступлю. Катя, принеси!

Эта проклятая Катя успела уже раздеться, без всякого стеснения, будто она одна была в комнате. Сложена она была, действительно, прекрасно, но я почти не смотрел на нее. Шагала она по комнате, как ни в чем не бывало. Ни стыда у людей, ни совести.

Тяжесть легла мне на сердце и придавила его.

— Поколотит он меня, этот художественный назойливый болван, — подумал я печально. — Подумаешь, жрецы искусства!

Катя притащила ящик с красками, холст и еще всякую утварь, в которой я совершенно не мог разобраться.

Муж ее развалился на диване и, глядя в потолок, закурил папироску, а она отошла к окну.

— Поставьте меня, — сказала эта бесстыдница.

— Сами становитесь, — досадливо проворчал я.

Она засмеялась.

— Я же не знаю, какая вам нужна поза.

— Ну, станьте так.

Я показал ей такую позу, приняв которую, она через минуту должна была замертво свалиться от усталости.

Но эта Катя была выкована из стали. Она стала в позу и замерла…

— Что вы делаете? — удивленно сказал муж Саша. — Вы не из того конца тюбика выдавливаете краску.

— Вы уверены? — нагло засмеялся я. — Покойный профессор Якоби советовал выдавливать краску именно отсюда. Тут она свежее.

— Да ведь краска будет сохнуть!

— Ничего. Водой после размочим.

— Водой?… Масляную краску?!

— Я говорю «водой» в широком смысле этого слова. Вообще — жидкостью… Вот странная вещь, — перебил я сам себя. — Все краски у вас есть, а телесного цвета нет.

— Да зачем вам телесный цвет? Такого и не бывает.

— Вы так думаете!? В… Художественных письмах Александра Бенуа прямо указывается, что тело лучше всего писать телесным цветом.

— Позвольте… Да вы писали когда-нибудь масляными красками?

— Сколько раз! Раз десять, если не больше.

— И вы не знаете смешения красок?

— Я-то знаю, но вы, я вижу, не читали многотомного труда члена дрезденской академии искусств, барона Фокса, «Искусство не смешивать краски».

— Нет, этого я не читал.

— То-то и оно. А что же тут нет кисточки на конце? Одна ручка осталась и шишечка…

— Это муштабель. Неужели, вы не знаете, что это такое?

— Я-то знаю, но вы, наверное, не читали «Записок живописца» Шиндлера-Барнай, в которых… Впрочем не будем отрываться от работы.

— Подвигается? — спросил Саша.

— Да… понемногу. Тише едешь, дальше будешь, как говорится. Саша встал и взглянул из-за моего плеча на холст.

— Гм!

— Что? Нравится?

— Это… очень… оригинально. Я бы сказал — даже не похоже.

— Бывают разные толкования, — успокоил я. — Золя сказал: «Жизнь должна преломляться сквозь призму мировоззрения художника».

— Так-то оно так… Но вы замечаете, что у нее грудь — на плече?

— Так на своем же, — резонно возразил я.

— Странный ракурс.

— Вы думаете? Этот? Я его сделаю пожелтее.

— Причем тут «желтее». Ракурс от цвета не зависит.

— Не скажите. Покойный Куинджи утверждал противное.

— Гм!.. Может быть, может быть… Вы не находите, что на левой ноге один палец немного… лишний?..

— Где? Ну, что вы! Раз, два, три, четыре, пять… шесть… А! Это тень. Это я тень так сделал… Впрочем, можно ее и стереть.

— Конечно, можно. Только вы напрасно все тело пишете индейской желтой.

— «Вот осел-то» подумал я. — «Телесной краски, говорит, нет, а потом сам-же к цвету придирается».

— Я вижу, — саркастически заметил я, — что вам просто моя работа не нравится.

— Помилуйте, — деликатно возразил Саша. — Я этого не говорю. Чувствуется искание… новых форм. Рисунок, правда, сбит, линия хромает, но… Теперь, вообще, ведь, всюду рисунок упал.

И он, с неожиданной откровенностью, закончил:

— Сказать вам откровенно: сколько я ни наблюдаю — живопись теперь падает. Мою жену часто приходят писать художники. Вот так же, как вы. И что же! У меня осталось несколько их карандашных рисунков, по которым вы смело можете сказать, что живописи в России нет. Мне это больно говорить, но это так! Поглядите-ка сюда!

Он вытащил из угла огромную папку и стал показывать мне лист за листом.

— Извольте видеть. С самого первого дня, как жена поместила объявление о своем позировании — к нам стали являться художники, но что это все за убожество, бездарность и беспомощность в рисунке! О колорите я уже не говорю! Полюбуйтесь! И эти люди — адепты русского искусства, призванные насаждать его, развивать художественный вкус толпы. Один молодец — вы видите — рисует левую руку на пол-аршина длиннее правой. И как рисует! Ни чувства формы, ни понятия о ракурсе! Так, ей Богу, рисуют гимназисты первого класса! У этого голова сидит не на шее, а на плече, живот спустился на ноги, а ноги — найдите-ка вы, где здесь колено? Вы его днем с огнем не сыщете. И ведь пишут не то что зеленые юноши! Большею частью люди на возрасте или даже старики, убеленные сединами. Как они учились? Каков их художественный багаж? Вы не поверите, как все это тяжело мне. Мы с женой искренно любим искусство, но разве это — искусство?!

Действительно, никогда мне не приходилось видеть большего количества уродов, нарисованных беспомощной рукой пьяного или ребенка: искривленные ноги, вздутые животы, глаза, вылезшие на лоб, и губы, тянущиеся наискось от уха к подбородку.

Бедная Катя!

Я бросил косой взгляд на свой этюд, вздрогнул и сказал с тайным ужасом:

— Ну, я пойду… Докончим это когда-нибудь… после…

Саша ушел в свою комнату. Катя закуталась в халатик, подошла к моему этюду, и вдруг — залилась слезами.

— Что с вами, милая?! Что такое?

— Я не понимаю: зачем он меня успокаивает, зачем деликатничает! Кто?

— Саша. Я сама вижу, я все время, на всех рисунках вижу, какая я отвратительная, безобразная. А он говорить: «Нет, нет — ты красива, а только тебя не умеют рисовать». Ну, предположим, один не умеет, другой, третий, но почему же — все?!!