Толчок восемь баллов - Кунин Владимир Владимирович - Страница 33

• Предыдущая
• 33/68
• Следующая

— Этого не может быть… — еле выговорил Герстнер.

— Значит, может, — тихо заплакал Пиранделло.

— За что?! За что?.. За что?.. — рыдал Родик.

Но в эту секунду в открытом вагоне у самого тендера полковой капельмейстер взмахнул дирижерской палочкой, и оркестр во всю мощь грянул победный военный марш!

Мчался первый русский поезд, громыхая на рельсовых стыках. Гремел оркестр, покачивались вагоны. Дудели в рожки кондукторы, мелькали придорожные деревеньки…

Герстнер сквозь слезы посмотрел на манометр, крикнул:

— Падает давление пара! Давайте брикеты!.. Встали плачущие Пиранделло, Тихон и Родик. Выстроились цепочкой от тендера до паровозной топки.

— Внимание! Начали!.. — скомандовал Родик и проглотил комок.

И пошли горючие брикеты от Федора к Тихону, от Тихона к Родику, от Родика прямо в паровозную топку… Быстро и слаженно работали они втроем. Замечательно управлялся Антон Герстнер с рычагами паровоза!

От подброшенных в топку брикетов поезд сильно увеличил скорость. Так сильно, что Федор шмыгнул носом и улыбнулся:

— Прямо не едем, а летим…

— Хватит! Хватит брикетов, а то правда взлетим на воздух! — крикнул Герстнер.

— А что, если… — Тихон вытер мокрое лицо и выпрямился.

— Точно! — сказал Родик. — А что, если вот к такой машине приделать крылья и… И взлететь! А?.. И лететь, лететь, лететь куда хочешь!..

— А нам, агентам, насколько было бы удобней! — подхватил Тихон.

— Нет, Родик, это невозможно! — прокричал Герстнер.

— Подумай, подумай, Антон! — крикнул ему Родик сквозь грохот колес и гром оркестра. — По-моему, это грандиозная идея!..

А поезд все мчался и мчался по рельсам…

И если посмотреть на него спереди — мы увидим мчащийся на нас паровоз с высокой трубой… Увидим клочки дыма, рвущиеся из этой трубы… Увидим овеваемых встречным ветром Герстнера, Родика, Тихона и Пиранделло… Увидим и сидящую на тендере козу Фросю.

Но самое главное — мы увидим икону, укрепленную на паровозе.

На ней, вместо привычного иконописного лика Пресвятой Богородицы, мы узнаем прелестное лицо Маши! А младенец, сидящий у нее на руке, будет как две капли воды похож на Родика. На Родиона Ивановича Кирюхина!..

1988 г.

На рассвете в блекло-серой стариковской толпе блочных «хрущоб», взламывая тоскливый пятиэтажный ранжир, внуками-акселератами редко и нелепо торчат сытые восемнадцатиэтажные красавцы из оранжево-бежевого кирпича.

И все-таки это Москва, Москва, Москва… И не так уж далеко от центра. По нынешнему счету — рукой подать. Ровно посередине: между ГУМом и Окружной дорогой.

Двухкомнатные квартиры в пятиэтажках — обычные для всей страны. Крохотная кухонька, совмещенный санузел, проходная комната побольше, тупиковая — поменьше. Обветшалая современная мебель стоит вперемешку с александровскими и павловскими креслицами и шкафчиками красного дерева. В облупившемся багете — два пейзажа начала века кого-то из Клеверов.

В полупотемках громко тикает будильник. Через десять минут, ровно в семь, он безжалостно затрезвонит на всю квартиру.

Нина Елизаровна проснулась до звонка и со своего дивана следит за неотвратимым движением красной секундной стрелки. Нине Елизаровне — сорок девять. Она красива той породистой, интеллигентной красотой, которая приходит к простоватым хорошеньким женщинам только в зрелом возрасте и вселяет обманчивую уверенность в окружающих, что в молодости она была чудо как хороша!..

По другую сторону обеденного стола, на раскладушке, в глубоком утреннем сне разметалась младшая дочь Нины Елизаровны от второго брака — пятнадцатилетняя Настя. Вдруг из-за приоткрытой двери во вторую комнату, в абсолютной тишине, раздается мощный удар колокола!..

Настя тут же натягивает одеяло на голову. Нина Елизаровна зевает и слегка раздраженно спрашивает:

— Ну что там еще?

И женский голос из-за двери спокойно отвечает:

— Все нормально, мамуля. Спи. Бабушка судно просит.

В маленькой комнате на огромной кровати красного дерева лежит парализованная, потерявшая речь семидесятивосьмилетняя мать Нины Елизаровны. Над постелью уйма фотографий в стареньких рамочках.

У старухи действует только одна правая рука, и для общения с миром над ее головой к стене прикреплена старинная корабельная рында. Когда Бабушке нужно обратить на себя внимание или кого-то позвать, она дергает за веревку, свисающую от языка колокола, и тогда медный церковный гул несется по всей квартире…

Происхождение корабельной рынды в этом сугубо женском мирке можно угадать по фотографиям ушедших лет: Бабушка в фетровой шляпке с Дедушкой в довоенном флотском кителе; Дедушка в орденах с Бабушкой и маленькой Ниной; Дедушка в адмиральском мундире; совсем юный Дедушка в матросской форменке…

Здесь же, на узкой кушетке пятидесятых годов, живет двадцатишестилетняя Лида — старшая дочь Нины Елизаровны от первого брака.

Полуодетая Лида ловко и привычно подсовывает под старуху судно, прислушивается к приглушенному одеялом журчанию и ласково говорит:

— Ну вот и славненько…

Лицо старухи неподвижно. Только глаза живо и неотрывно следят за Лидой и слабо шевелится правый угол беззубого рта.

— Сейчас, сейчас, — понимает Лида и подает Бабушке поильник.

Старуха удовлетворенно прикрывает глаза и начинает пить холодный чай. Из левого неподвижного уголка рта чай выливается на дряблую морщинистую щеку, затекает на шею, растворяется на подушке мокрым желтоватым пятном. Лида терпеливо подкладывает заранее приготовленное полотенце.

В комнату входит Нина Елизаровна:

— Доброе утро, мама. Тебе овсянку сделать или манную?

У старухи чуть вздрагивает правый уголок рта. Нина Елизаровна вопросительно смотрит на старшую дочь. Лида тут же «переводит»:

— Бабушка сегодня хочет овсянку. Мамуля, где последний «Огонек» со статьей этого… ну, как его?!

В большой комнате звенит будильник.

— Настя! Вставай! — кричит Нина Елизаровна. — Лидуня, я понятия не имею, где «Огонек»… Настя! Черт бы тебя побрал! Ты когда-нибудь научишься просыпаться сама?

— Ну, мамочка… — ноет Настя из другой комнаты.

Лида накидывает старенький халатик и говорит Нине Елизаровне:

— Мамуля, покорми, пожалуйста, бабушку, а я в ванную. По дороге она расталкивает Настю.

— Настюхочка, вынеси судно из-под бабушки.

— Нет! Нет! Нет!.. — вопит Настя. — Я туда даже входить не могу! Там запах! Меня тошнит!

— Это подло. Бабушка тебя на руках вынянчила, — горько говорит Лида и уходит в ванную.

— А я просила?! Я просила, чтобы она меня нянчила?!

— Анастасия! Немедленно вынеси судно! Лидочка живет в той комнате, а ты… — кричит Нина Елизаровна.

— А может, она принюхалась?! А меня вырвет!

— Не вырвет.

Нина Елизаровна проходит в ванную, где Лида уже принимает душ за полупрозрачной пленкой.

Нина Елизаровна плотно прикрывает дверь, берет зубную щетку, выдавливает на нее пасту и вдруг начинает внимательно разглядывать в зеркале каждую морщинку на лице. Многое ей не нравится в своем отражении! Она досадливо морщится и решительно начинает чистить . зубы.

— Вчера вечером звонил твой отец.

— Что ему было нужно? — спрашивает Лида.

— Понятия не имею. Наверное, опять хотел пригласить тебя на их сборище.

— Боже меня упаси! Ничего более отвратительного я… Я вообще не понимаю, как папа — адвокат, интеллигентный человек…

— Да какой он интеллигентный? — Нина Елизаровна сплюнула пасту в раковину. — О чем ты говоришь?! Типичная советская «образованщина». Всю жизнь был напыщен, глуп и безапелляционен. Да и мужик… крайне посредственных возможностей…

— Бедная мамочка, куда же ты смотрела?

— Дура была. Молоденькая дура… А как только я вышла за Александра Наумовича, твой папа совершенно чокнулся: его личный счет к Александру Наумовичу сразу приобрел идейно-национальную окраску. Что у тебя с Андреем Павловичем?

• Предыдущая
• 33/68
• Следующая