Голос крови - Границын Владимир "Сидорыч" - Страница 18

Подъезд встречает меня грохотом и криком. Кричат так, будто видят что-то жуткое, но неизбежное. Деревянная, но крепкая на вид дверь поддается не сразу, трещит и подрагивает, грозя вывалиться вместе с косяком; от следующего удара не выдерживает замок. Визг повторяется. Узкий коридор, единственная комната похожа на поде битвы, у стены на диване замерла, вцепившись в кухонный нож, девушка, другая хищно оскалившись, неспешно подходит к ней.

— Стой!

Обе они поворачиваются ко мне. Блондинка, бледная, с уставшими глазами и неправдоподобно алыми губами, выкрикивает:

— Это все ты виноват!

В мою сторону летит стул, затем покрывало. Отбиваю первое, уворачиваюсь от второго. Лизонька шипит разъяренной кошкой, бросается, метя когтями в глаза. Заламывая руки драчунье за спину, и думаю, как же она прекрасна. Сильна в своей злости, но слаба от голода и переживаний. Она дергается и рычит, забывая слова, а я все надавливаю на запястье, заставляя уткнуться носом в пол.

— Пусти ее! — подает голос несчастная жертва.— Кто ты вообще такой?!

Переключение внимания достается дорого: Лизавета изворачивается, и острые зубки впиваются в мою ногу, прокусывая плотные джинсы. Бью нахалку наотмашь, и еще, пока она не разжимает челюсти, теряя ориентацию. Сгребаю ее в объятия, она тяжело дышит, бурно вздымается грудь под тонкой сорочкой, в глазах блеск безумия, клычки обагрились красным.

Целую ее, чувствуя собственный вкус на губах. Ее запах будоражит, влечет, и уже невозможно оторваться. Она замирает, но тут же горячо отвечает на поцелуй. То впивается яростно, то смакует, покусывая, царапая в кровь. Страсть опутывает, увлекая, стучит в ушах, распаляет тело. Руки взлетают, сдирая лишнее, что мешает касаться. Трещат пуговицы на сорочке, дрянной ремень не желает поддаваться, а ладони ищут жадно, обжигая.

— Чертовы извращенцы! — доносится сквозь глухую пелену.

Звякает жалобно замок, стучат каблуки по лестнице, вторя сердитому бормотанию, но все так нереально. Есть только я, она и наше желание.

— ...в нем столько света и красок...

Не сразу понимаю, что она говорит о нашем городе, прекрасном в своем сиянии. И возражать не хочется, потому что вижу, на миг лишь, но вижу его таким.

Город улыбается и шепчет, что наша сущность — это дар. Разве я смог бы раньше быть столь хладнокровным и точным, работать без выходных, будто двужильный? Побывать там, куда обычному человеку вход недоступен? Получить то, о чем давно так мечтал,— ночи без сна?

Великий дар, шепчет Город. Дар и испытание.

Мы сидим на крыше и болтаем ногами в воздухе. Где-то далеко осталась съемная квартирка, которую мы разнесли в порыве страсти. Мы не знаем, вернулась ли туда подруга-сожительница Лизы, иди она для этого слишком напугана. Да и неважно все это. Остались позади минуты, часы утешений, когда после того чудесного, что между нами произошло — язык не поворачивается назвать это сексом — она разревелась.

— Я не хочу, не хочу,— причитала она, тыкаясь носом мне в плечо,— я так боюсь... а они, они такие сладкие...

— Бедная моя девочка,— шептал я, укрывая барьером рук, укачивая, будто ребенка.

Бедная девочка, как же сложно было ей, слабо понимавшей, что происходит, но страстно, всей натурой жаждавшей крови тех маленьких и смешных, которых она всегда любила, и теперь любит, но — по-другому. Заплетать косы и играть, изображая коня, вытирать слезы и обнимать, утешая, укладывать спать, а самой все время видеть, как бьется тонкая жилка на шее, призывая коснуться пульса и пить, чувствуя слабеющие толчки.

Она всхлипывала все реже, потом притихла, а я перебирал шелковые пряди и говорил, что все будет хорошо.

Ложь, конечно, но как охотно ей верят.

И вот сейчас мы сидим и болтаем ногами. Лиза качается на самом краю, будто раздумывая — прыгать или нет,— волосы цвета меда закрывают лицо, раскачиваясь в такт ее движениям. Тиха и печальна, прямо забытый хозяйкой ангел-хранитель. Молчит, не кидается больше словами, что лучше ей было умереть, чем жить — так.

— А с тобой что случилось?

Отчего-то неловко рассказывать про девицу, с которой все началось.

— Да так ничего особенного. Шутка судьбы, не больше.

Она смотрит пристально, но молчит. Снова молчит. Чувство вины встает между нами. Я боюсь, что она замкнется в себе. Но нет, хмыкает.

— Что?

— Ничего. Вампир-травматолог.

— Смешно, да?

— Нет. Грустно. Как же тяжело тебе, должно быть, людям жизни спасать, а не отнимать их.

Стискиваю зубы и не признаюсь, и хочу отмахнуться, мол, пустяк, но она не поверит. Потому что знает — да, тяжело.

— И что дальше? Что делать?

Движение плеч не лучший ответ, но иного предложить не могу. Разве что...

— Жить.

— Жить? Еще скажи: по-прежнему. Я... не осилю. Что, если однажды сорвусь? Если жажда станет сильнее разума? Такого себе не прощу. Да и ты не простишь.

Она отворачивается и смотрит на город, на россыпь огней, из-за которой небо кажется светлым, на далекий шпиль и темные воды канала. Тучи сгущаются, пахнет близким дождем. Она все болтает ногами в воздухе, рисует носками кроссовок лишь ей понятные фигуры. Зависает на краю, скребет руками по крыше, теряя равновесие, тут же его восстанавливает и бормочет:

— Так легко соскользнуть.

— Если бы это могло помочь.

Перед внутренним взором тело на тротуаре, капли дождя умывают землю. Если б так легко было избавиться от этого... дара.

Лиза вскидывает голову, в глазах слезы.

— Дар, говоришь? Это — дар?! Я подругу чуть не убила! Я хотела ее убить. Понимаешь, хотела! Спасибо, дорогой ты подарил мне величайшее на свете проклятие.

Нет! Хочется заорать, но я лишь вздыхаю, принимая все ее обвинения.

Но ведь это и вправду дар, шепчет кто-то внутри меня. Столько возможностей при нечеловеческой силе, выносливости, тонком чутье и удачливости, обаянии и красоте. Если обернуть все во благо, сделать можно чуточку больше, можно — все!

И если нам дано это испытание, то надо его пройти.

— Только для людей мы останемся убийцами-кровососами. Так всегда было, зачем кому-то что-то менять?

Зачем? Кому-то что-то...

Не ангелы мы, да. Но, Господи Боже, наша сущность — это ведь дар, правда?

ВЛАДА МЕДВЕДИКОВА

НЕПОДВЛАСТНЫЕ НЕБУ

Таблица 1

Ануданна, писец из храма великого Ану в огражденном Уруне, говорит:

Старость настигла, приблизилась смерть,

И страшусь не успеть.

Здесь, в проклятом месте,

Под разрушенным сводом,

Наставленье оставлю для тех

Кто прочесть его сможет.

В этой гробнице сестра моя. Тику,

Скована чарами, скрыта во тьме.

Света не видит, звуков не слышит,

Час пробуждения ждет.

От одной мы матери, от отца одного.

Но меня скоро смерть заберет,

А сестра, вечно юная, заклята, спит.

Если сможешь заклятие это рассечь,

Если печать ты сумеешь разбить,—

Не пугайся того, что во мраке найдешь.

Там демон закован, лишающий крови,—

Сестра моя Тику сокрыта внутри.

* * *

Холод. И нечем согреться. Когда Тику открыла глаза, было так холодно, что она едва могла шевелиться. Потом силы вернулись, и Тику смогла ходить, говорить и видеть сны.

Сейчас Тику сидит на подоконнике и прячет лицо в ладонях, словно кто-то может увидеть, как она плачет. За ней не следят, но дом заколдован, и Тику не в силах переступить порог. Она может лишь бродить по комнатам, полным красивых и непонятных вещей.

Этот город называется Оксфорд, и за окном весна. Шесть тысяч лет прошло с тех пор, как каменная плита скрыла от Тику солнечный свет. А с тех пор, как разбилась печать, миновало почти два года. И за эти долгие месяцы она научилась понимать чужой язык и поверила, что не сможет вернуться домой.