Пилот первого класса - Кунин Владимир Владимирович - Страница 20

• Предыдущая
• 20/33
• Следующая

— Никуда я не пойду. Мне нужны очки.

— Какие? Я уже в сотый раз спрашиваю!.. — простонал аптекарь.

Но моей жесткости хватило ненадолго, и я снова заковал себя в рабство.

— Доктор... — жалобно произнес я.

— Я не доктор. Я провизор, — не принял старик моей лести.

— Ну все равно...

— Правильно!.. — окончательно взбеленился провизор и выплеснул на меня многолетнюю тоску по докторскому званию: — Правильно! Вам все все равно! Поэтому вам все равно, какие очки покупать!

Это был конец, В лучшем случае он сейчас выскажет мне все, что он думает о нынешней молодежи, а в худшем...

— Послушайте, товарищ провизор, — быстро сказал я. — Он взлетать может, а садится плохо. Чем ближе земля, тем хуже он ее видит...

Старик все понял, и в нем снова проснулось достойное презрение к оболтусу.

— Хватит! С этого надо было начинать!..

Он взял несколько пар очков и стал примерять их на свой толстенький носик, глядя на табличку с надписью: «Очки отпускаются только по рецепту врача».

Принято считать, что авиационные техники — это люди, когда-то погубившие в себе мечту стать летчиками. Будто бы с детства такой человек готовил себя к тому, чтобы взмыть в воздух, и уже вот-вот готов был причислить себя к клану покорителей пространства, как вдруг судьба вырвала у него из рук штурвал и оставила его на земле. И тогда этот человек, свято верующий в то, что, кроме авиации, ничего на свете не существует, решает стать авиатехником. Чтобы хоть как-нибудь сопутствовать своей несбывшейся мечте. Он проникается ответственностью и неповторимостью своего нового назначения, нежно и трепетно влюбляется в шплинтики, тросики, корончатые гаечки, поршни, карбюраторы, бензин Б-70 и масло МС-20...

В сферу своей любви и своих забот он непременно включает и летчика, летающего на «его» самолете. Тут уж начинается полное слюнтяйство! Он его якобы холит и лелеет, чуть ли не за ручку водит, «добродушно ворчит», походя рассыпает несложные философские сентенции, исполненные «доброго народного юмора», и, когда летчик взлетает, «подолгу смотрит ему вслед»...

Короче говоря, авиатехники — это те самые «незаметные герои», «люди, оставшиеся в тени», без которых не обходятся ни одна книжка, ни один кинофильм, ни одна телевизионная передача, посвященные авиации.

Так вот, если мне кто-нибудь возразит и скажет, что такими людьми наша авиация полным-полна, я немедленно соглашусь и откланяюсь, заявив, что в таком случае в этой комедии я персонаж нетипичный.

Не помню уже, не то я где-то читал, не то где-то слышал, что «бедность, неудачи и лишения не закаляют человека, как это принято считать, а, наоборот, развращают его, ожесточают и подавляют».

Возможно, это один из тех немудрящих псевдофилософских афоризмов, которые с наслаждением записываются в книжечки определенной категории людей. Такие изречения стоят между «целовать курящую женщину все равно что целовать пепельницу» и «лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным». Да, дребедень! Да, пошлятина! Но то, что неудачи ожесточают и подавляют, я знаю по себе. Значит, не все дребедень? Значит, в этой мути есть и зерно истины?..

Я стал авиационным техником благодаря двум восемнадцатилетним болванам. Один из них был мастером спорта по настольному теннису, а второй — сыном какого-то исполкомовского босса. Все мы после десятого класса сдавали на биофак университета, все получили одинаковый проходной балл, но мастера спорта и исполкомовского отпрыска приняли, а на меня просто-напросто не хватило места. Причем надо было видеть, как они сдавали! Вся наша группа ржала, экзаменаторы отдувались и стыдливо опускали глазки. Мы этих двоих и за людей-то не считали. Они производили такое впечатление, будто аттестаты зрелости им удалось по случаю приобрести на барахолке.

Но они получили по тринадцать баллов! Столько же, сколько и я. Четыре, четыре и пять! И они были зачислены, а я нет...

Я сунулся в Выборгское авиатехническое училище и был туда принят с распростертыми объятиями.

Вот как я стал авиационным техником по эксплуатации самолетов и авиадвигателей. Я никогда не хотел быть летчиком...

... Только что приземлился Селезнев. Выходя из самолета, он застегнулся на все пуговицы, вытер лоб и шею платком и надел фуражку.

— Климов, — сказал он и посмотрел мне прямо в переносицу, — надо что-то с движком делать. Так недолго и аэроплан поломать.

— Опять?

— Как с режима на режим перехожу — трясет. Особенно при взлете.

— Что такое?! — удивился я. — Гонял его — все было прекрасно...

— Я сейчас с болдыревской площадки взлетал — карбюратор так хлопнул, что температура головок цилиндров чуть ли не до минимума упала. Может, игла карбюратора заедает, а?..

— С чего бы ей заедать? — усомнился я.

— Короче: я записал в бортжурнал, доложите инженеру и принимайте наконец меры. Чтобы к утру все было готово.

Селезнев поправил на голове фуражку и пошел к зданию аэропорта.

С начальством у меня отношения... забавные. Меня считают хорошим специалистом, изредка скупо хвалят на собраниях, но почему-то никому никогда не приходит в голову обратиться ко мне не по фамилии, а просто по имени. Я не за то, чтобы меня похлопывали по плечу, — я против этого одностороннего панибратства, когда начальство говорит тебе «ты» и зовет по имени, а я должен говорить ему «вы» и называть по имени и отчеству. Но иногда... Иногда мне до смерти хочется услышать свое имя. Чтобы кто-нибудь взял и сказал: «Костя, тебе не кажется, что на малых оборотах слышится какой-то посторонний шумок?» И тогда я прислушаюсь и отвечу: «Да нет, старик, движок в норме. Наверное, заслоночка дребезжит... Ничего страшного, сейчас мы ее затянем».

Одно время у меня были очень симпатичные отношения с Димкой Соломенцевым. Он младше меня на три года, и мне доставляло удовольствие слегка ему покровительствовать. Он смотрел мне в рот, весело смеялся, когда я острил, и с удовольствием выполнял мои маленькие поручения самого невинного свойства: смотаться за пивом, придумать какую-нибудь историю для девицы, к которой мне не хотелось идти на свидание, отнести мои книги в библиотеку и так далее... Я же, со своей стороны, помогал ему разобраться в окружавших людях, делал для него маленькие общеизвестные открытия, которые поселяли в нем пугливое уважение ко мне.

Порой я жалел его. Ведь для того чтобы достичь наибольшего эффекта, я сознательно сгущал краски и усложнял события, которые пыталсяему растолковать. Я даже получал удовольствие от его растерянности, когда безжалостно разрушал его иллюзии по тому или иному поводу. Садизм да и только! Но в то же время мне казалось, что я имею на это право. Я вспоминал мастера спорта по настольному теннису и того, второго, бездарного отпрыска... Почему? Непонятно! Димка был абсолютно не похож на этих двух кретинов, которые уже, наверное, окончили университет. Интересно, как они там вдвоем умещались пять лет на одном моем стуле?..

Нет, Димка был очень пристойным парнем. И я искренне сожалею, что за последнее время мы как-то незаметно разошлись. По-моему, он единственный человек, который называл меня по имени.

* * *

... Но что же делать с селезневским двигателем? Хорошо, если там часа на полтора работы. А если больше? Я только сегодня познакомился с двумя очаровательными девицами, которые прикатили к нам в Добрынино из Москвы в очень недолгую командировку. Я обещал им, что в шесть буду у них в Доме колхозника. Кстати, Димка сегодня был бы незаменим...

Я послал своего моториста за инженером эскадрильи, а сам залез в кабину и запустил двигатель. Барахлил карбюратор. Селезнев был прав.

Я прикинул, что если даже не копаться в старом карбюраторе, а целиком сменить весь узел, то работы здесь часа на три. Новый карбюратор обязательно нужно расконсервировать...

Из кабины я видел, как от барака техсостава к самолету, прихрамывая, шел инженер эскадрильи, уже на ходу прислушиваясь к работе мотора.

• Предыдущая
• 20/33
• Следующая