Ключи к полуночи - Кунц Дин Рей - Страница 22

• Предыдущая
• 22/81
• Следующая

Как бы то ни было, теперь два часа ночи, и ей невыносимо дольше терпеть эти размышления о затруднительном положении, в которое она попала. Голова болела, глаза горели, в теле было ощущение, будто оно сделано из свинца. Она должна лечь и уснуть. Во сне она обретет несколько часов, свободных от стресса и беспокойства, пока снова не проснется от кошмара.

Джоанна заставила себя подняться и сесть на край кровати. Не включая свет, она открыла тумбочку и нашла пузырек со снотворным. Час назад она уже приняла его, но сна все еще не было ни в одном глазу. Возможно, еще одна таблетка не повредит.

Но затем она подумала: "Почему только одна? Почему не съесть сразу все, что здесь есть?"

Ее нервное истощение, ужас остаться одной и депрессия были настолько тяжелы, что она не отвергла эту идею немедленно, как сделала бы это еще вчера.

В темноте, как кающийся благоговейно перебирает четки, Джоанна считала таблетки.

Двадцать.

Вполне достаточно для долгого сна.

"О, нет. Нет, нет. Не называй это долгим сном, – печально сказала она себе. – Не надо иносказаний. Сохраняй самоуважение. Будь честна с собой, и ничего больше. Назови это так, как есть. Самоубийство. Это слово пугает тебя? Самоубийство. Самоубийство".

Это слово не испугало, не оскорбило и не смутило ее. Джоанна знала, что это ее решение было ни чем иным, как ужасной потерей воли. До сих пор она не осознавала, как постепенно сходили на нет решительность и личное честолюбие, которые всегда были источником ее гордости. Она попала в водоворот зла, того особого зла слабости и легкой капитуляции перед судьбой, зла, вырастающего из незаметно подкрадывающейся ненависти к себе. Увидев такое безобразие в себе, она должна была рассердиться, дать отпор, подбодрить себя, перечисляя свои хорошие качества и множество добрых дел, с оптимистическим прогнозом всего того удивительного, что она могла бы сделать, какой могла бы быть и что могла бы иметь, останься жить. Даже если ее коварным врагом была она сама на грани самоубийства, она должна была отчаянно бороться за жизнь. Но она не делала этого. У нее совершенно не осталось на это сил. Она просто села на край кровати и считала снотворные таблетки.

Самоубийство.

Это слово казалось теперь музыкальным и наполненным обещания. Нет больше одиночества. Нет больше отказа от желания любить всей душой и телом. Нет больше чувства, что она не такая, как все, что отличается от всех людей. Нет больше сомнений. Нет больше никакой боли. Нет больше кошмаров, видений шприцев и хватающих механических рук. Нет больше.

По крайней мере, в этот момент Джоанне не надо было выбирать между Алексом Хантером и ее болезненной необходимостью уничтожать свою любовь, где бы и когда бы та не проявлялась. Теперь выбор был проще, но намного более глубокий: ей надо было решить – принять одну таблетку или все двадцать.

Джоанна держала их в ладошке, сложенной горсточкой.

Таблетки были гладкие и прохладные, как камешки на дне реки.

Алекс привык терять на сон как можно меньше времени. Но этой ночью он не мог позволить себе даже тех нескольких часов, что ему требовались. Его мозг интенсивно работал, и Алекс не собирался тормозить его.

Он взял бутылку пива из кладовой и устроился в кресле в гостиной. Единственным освещением в комнате было проникающее через высокие окна бледное, призрачное свечение предрассветного Киото.

Алекс анализировал сложившуюся ситуацию. Мысленно он ходил вокруг нее, как будто это была скульптура. Он поинтересовался, какой следующий шаг предпримут хозяева Ловкача. Возможно, они действительно позвонят и достаточно расскажут ему о деле Шелгрин, чтобы откупиться, как он и предложил их "мальчику на побегушках". С другой стороны, было мало вероятности, что они изменят свое поведение просто потому, что он сказал им так сделать. Они посчитают, что его нельзя купить ни информацией, ни деньгами, и будут не так уж и неправы. Как бы то ни было, телефон вполне мог зазвонить. Эта возможность не исключалась. Но более вероятно, что они выберут ужесточение мер противодействия. Зверски избить его. Вывести его из строя. Преподать ему хороший урок. Может быть, даже убить его. Опасность не особо производила на него впечатление. И другие люди пытались убить его и жили, правда недолго, в тех двух случаях, чтобы потом пожалеть об этом. Он пришел в свою профессию с талантом оставаться живым (одно из немногих преимуществ взросления в условиях бедности и домашнего хаоса, под тяжелой рукой родителей-алкоголиков, скорых на расправу, считающих плохое обращение с ребенком вполне приемлемой разрядкой напряжения) и годами исследовал, развивал и оттачивал этот талант.

Фактически не беспокойство и не страх удерживали Алекса от сна. В минуту откровения с собой ему пришлось признать, что единственной причиной его бессонницы была Джоанна Ранд. Стремительный поток образов проносился у него в мозгу: Джоанна в желтовато-коричневом брючном костюме, который был надет на ней к обеду в "Мицутани"; Джоанна на сцене в "Прогулке в лунном свете", плавно двигающаяся, одетая в платье красного шелка; Джоанна смеющаяся; Джоанна, откидывающая голову и быстрым движением руки заправляющая волосы за уши. Ему хотелось гладить ее гибкое тело, ласкать ее, расчесывать пальцами ее золотистые волосы, изучить до последней родинки ее груди и живот, соски и бедра. Ему хотелось любить ее и чувствовать ее ответ. Уже лежа в постели и пытаясь заснуть, он не мог ни о чем другом думать, кроме как о том, что она будет напротив него, над ним, под ним. Это возбуждало его, удивляло и смущало. "Как подросток, потерявший самообладание", – подумал он. Много воды утекло с тех пор, когда женщина вызывала в нем столь бурные фантазии.

Однако самым интересным и тревожным было то, что это желание не было ни единственным, ни самым сильным чувством, которое Джоанна разбудила в нем. По отношению к ней он чувствовал нежность, что было больше, чем просто симпатия. Она нравилась ему, и это было более сильное чувство, чем дружба.

Не любовь.

Он не верил в любовь.

Его родители доказали ему, что любовь – это слово без значения, это всего лишь притворство, эмоциональный наркотик, которым люди обманывают себя, ширма, за которой они прячут их истинные чувства. От случая к случаю и всегда с явной неискренностью его мать и отец говорили ему, что они любят Маленького Алекса. (Его отец был Большой Алекс, и часто Маленькому Алексу казалось, что мама по большей части жестоко обижала его, когда бывала сердита на Большого Алекса, да и Большой Алекс тоже скверно обращался с Маленьким). Иногда, когда на них находило настроение – обычно после того, как утреннее похмелье было побеждено, но до того, как дневная порция виски разбудит в них драконов – они обнимали Маленького Алекса, плакали и громко ругали себя за то, что они сделали: за очередной подбитый глаз, синяк, или порез, или ожог. Когда они чувствовали себя особенно виноватыми, то покупали для Маленького Алекса множество недорогих подарков: комиксы, дешевые игрушки, леденцы, мороженое, как будто закончилась какая-то война и требовалось возместить убытки. Но эта штука, которую они называли любовью, никогда не длилась долго. Через несколько часов она увядала, а через день или два исчезала совсем. Со временем Алекс стал бояться, когда его родители сюсюкали и пьяно демонстрировали свою "любовь", потому что, когда она шла на убыль, как это бывало всегда, злость, враждебность и жестокость казались еще хуже в сравнении с тем кратким перемирием. В своем лучшем проявлении любовь была как приправа, как перец или соль, которыми пользуются, чтобы сдобрить горький вкус одиночества, ненависти и боли.

Поэтому он не влюбился, не влюбится и просто не смог бы влюбиться в Джоанну Ранд. Он на самом деле что-то чувствовал к ней, что-то довольно сильное, но он не знал, как это назвать. Больше, чем желание или привязанность. Что-то новое. И странное.

• Предыдущая
• 22/81
• Следующая