Унижение России: Брест, Версаль, Мюнхен - Уткин Анатолий Иванович - Страница 44

Смысл контрнаступления Манжена был в ликвидации опасно выдвинутых наступательных плацдармов немцев. Особенно тех, которые были выдвинуты к Парижу. Большим успехом французов явилось овладение ими позиций для союзной артиллерии, которая отныне могла простреливать участок железной дороги, соединяющей Суассон с Шато-Тьерри. Относительно небольшая победа на этом участке фронта дорогого стоила — особенно это стало очевидным в ходе последующих боев, в тяжкие недели новых германских попыток прорвать фронт летом 1918 г. Дело в том, что «за спиной» двухсот дивизий, расположенных на дуге германского фронта, находились лесистые холмы — почти горы Арденны. Отступать немцы могли только на север или на юг, прямой пять назад, на восток, был им перекрыт. Выход Манжена к стратегически важной дороге делал осмысленным нажим на германскую армию — ей приходилось искать территорию для маневра. Требовалось поставить под прицел и южный и северный пути отхода германской армии, тогда у союзников возникал большой шанс.

Первые наметки выигрышного плана проявились у Фоша уже в мае, но черты реальности этот план приобрел только после маневра Манжена. Именно тогда, 24 июля, союзное командование собралось в замке Бонбон. Лица у всех были встревоженные — но, на удивление, не в свете разворачивающейся эпической битвы, а потому что поразительной силы эпидемия гриппа «испанка» выводила из строя все новые и новые тысячи солдат. Тогда союзные генералы не имели ободряющих сведений, что немцы страдают от «испанки» еще более.

Единого стратегического видения ситуации не существовало, мнения разделились. Петэн считал союзное наступление непростительной авантюрой. Хейг колебался. Но Фош испытывал прилив сил; с его точки зрения, пришел долгожданный час всеобщего наступления. Пусть гигантские клещи с севера и с юга постараются охватить ударную мощь германских войск. Успех данного наступления означал бы обрыв железнодорожных путей сообщения германской армии, ее единственных путей отхода. Энергия Фоша не иссякала: «Здание начинает давать трещину, следует все бросить в эту битву!» Первостепенными целями виделись Сен-Мийель, Амьен и Шато-Тьерри. На большее союзное командование пока не посягало. Почти все были уверены, что решающие бои придутся на 1919 год[288].

Союзников особенно беспокоила точка стыка французских и британских частей, 4-й британской армии генерала Роулинсона и 1-й французской армии генерала Эжена Дебене. Именно здесь предстояло наступать, близ города Руайе, где король Людовик Восемнадцатый формировал свой кабинет сразу же после битвы при Ватерлоо. Неплохое место для размышлений о франко-британских отношениях. К тому же британский генерал полагал, что его французскому соседу не хватает темперамента. Другие отзывались о Дебене как о глухом провинциале, а сам генерал признавал, что штабная работа «тяжела для меня» и предпочитал переносить тяготы войны в полевых условиях[289]. Фош в конечном счете согласился поместить Дебоне под командование Хейга; он видел смысл в большем упоре на северном фланге.

Седьмого августа Фош издал следующий приказ: «Вчера я говорил вам: упорство, терпение, ваши американские товарищи уже в пути. Сегодня я говорю вам другое: крепость, смелость, и победа будет за вами». Британская артиллерия — 2 тыс. пушек — начала работать задолго до рассвета. Потом вперед выдвинулись 400 танков и кавалерия. А над низкими туманами распростерли крыла самолеты недавно созданных Королевских военно-воздушных сил.

В официальном германском журнале ведения боевых действий появилась роковая запись: «По мере того как солнце вставало 8 августа над полем битвы, факт самого большого поражения, когда-либо испытанного германской армией со времени начала войны, стал очевидным. Позиции между Авром и Соммой, по которым противник нанес удар, оказались полностью уничтоженными»[290]. На старой Римской дороге между Амьеном и Верманом повсюду лежали тела германских солдат.

Но и союзники подошли к роковой черте. Половина британской армии была теперь моложе девятнадцати лет. В грузовиках, перевозивших французских солдат, никто не пел. Да что там песни, никто не мог, не смел улыбнуться. Везде что-то горело, в низинах лежали трупы. Следы огнеметов, газов, пулеметных очередей породили неистребимый запах войны, запах смерти.

ГЕРМАНСКОЕ ВЕРХОВНОЕ КОМАНДОВАНИЕ

С марта 1918 г. Верховное германское военное командование размешалось в отеле «Британик» посреди сугубо мирной столицы термальных вод — городка Спа, традиционного прибежища высокородной толпы европейских бездельников. Смеющиеся каменные херувимы отделяли отель от курортного терренкура. Огромное здание залов лечебных ванн стояло буквально рядом со строением в вычурном стиле «ар деко», где склонились над картами немецкие генералы. В двух шагах — казино, но подлинный азарт ощущался именно здесь, где над картами решались судьбы мира.

За отелем пряталась небольшая горная лощина, охраняемая военной стражей. Она вела к некоему горному гнезду — здесь, на вершине холма, в вилле, построенной в XIX в., размышлял над происходящим кайзер Вильгельм Второй. Он часто выходил к небольшому пруду; окружающие деревья скрывали его от внешнего мира. Внизу армейские офицеры построили мощный бетонный бункер с выходами в разные стороны. Для офицеров охраны он был еще верховным военным вождем Германии. Посвященные знали, что это не так. Рассмотрев вопросы поражения под Верденом и наступление армии Брусилова, германская элита передала бразды имперского правления дуэту Гинденбурга и Людендорфа. Они — а не кайзер — настояли на уходе канцлера Бетман-Гольвега; они, а не кайзер стали высшей политической и военной инстанцией Германии, восставшей против всего мира.

Весной 1918 г. императрица перенесла инсульт. Сам Вильгельм утратил сон, потерял аппетит, а после неудачных июльских наступлений 1918 г. стал называть себя военным вождем, «потерпевшим поражение». Теперь он не склонен был к длительным беседам. Острее ощущал отчуждение аристократии всей Европы (кроме норвежской королевы Мод). Начальник военно-морского штаба адмирал Георг фон Мюллер пытался укрепить императора рассказами о геройствах германских подводных лодок в Атлантике. Адмирал привез блистательного командира подводной лодки — капитана фон Ностиц унд Йенкердорф, только что обозревавшего североамериканский берег. Но кайзер вспылил: «Мой дом — не гостиница». Близкий кайзеру адмирал рисует картину потерявшего равновесие человека, живущего в мире своих фантазий. Напряжение стало наиболее интенсивным в начале августа 1918 г.; кайзер рассуждает о «горах трупов американских солдат», о кратчайшем пути к Парижу. Ожидания оказались напрасными. 8 августа пришли сообщения о прорыве французами, англичанами и канадцами германского фронта. «Странно, — сказал кайзер Вильгельм, — что наши войска не нашли подхода к этим танкам»[291].

Кайзер не мог сохранять даже видимость хладнокровия. Он бросился к передовому штабу Людендорфа во Франции. По прибытии монарха генерал Людендорф представил прошение об отставке, но Вильгельм, как и Гинденбург, отверг ее с ходу. Людендорф заговорил неведомым доселе языком. Он не может более гарантировать военной победы. Императора охватила задумчивость. «Я должен произвести расчет. Мы находимся на пределе наших возможностей. Война должна быть окончена». (Позднее в мемуарах Людендорф назовет август 1918 г. «самым черным днем германской армии… Хуже всего были доклады о падении армейской дисциплины».) После долгой, гнетущей паузы Вильгельм Второй обратился к Гинденбургу и Людендорфу: «Я ожидаю вас, господа, через несколько дней в Спа»[292].

Два дуумвира Германии прибыли в Спа первым утренним поездом в 8 часов утра 13 августа. Настроение их несколько поднялось ввиду того, что после 8 августа более организованное отступление 2-й армии генерала Марвица спасло значительную часть самых опытных германских сил. А позади отступающих еще стояла нетронутой «линия Гинденбурга», цепь изощренных германских укреплений. Поэтому в Спа не было ожидавшегося посыпания голов пеплом, а шел почти будничный (или ставший таковым за годы нескончаемой войны) разговор об укреплении германских оборонительных позиций. Бросившиеся увидеть финальную драму были почти разочарованы: Гинденбург и Людендорф докладывали императору о готовящихся оборонительных мерах. Среди троих именно Людендорф мог рассматриваться подлинным руководителем колоссальной германской военной машины. А армия в Германии управляла уже практически всем — от промышленного производства до местного «самоуправления» и цензуры. Беседовавший с Людендорфом сразу по прибытии в Спа полковник фон Хефтен нашел генерала «спокойным, но очень мрачным». И речь уже шла не о потере некой территории на Сомме; речь шла об общем моральном состоянии армии, о влиянии пацифистов. Людендорф предложил Хефтену пост министра пропаганды. Он уверил Хефтена, что фронт будет держаться «до поздней осени»[293], что за это время следует приготовиться к разным вариантам будущего.