Спокойствие не восстановлено - Куликов Геомар Георгиевич - Страница 10
- Предыдущая
- 10/39
- Следующая
– Правда, садитесь… – подтвердила приглашение матери Соня. – Как вас зовут?
– Гошка.
– Видите ли, Жорж, – сказала Соня. – Этот человек, Амати, был у нас вчера.
Гошка, присевший было на краешек стула, подскочил, точно ужаленный.
– И вы отдали ему скрипку?! – Гошка даже оставил без внимания свое превращение в Жоржа.
Мать и дочь переглянулись.
– Я сказала, – ответила мать, – что мы уже продали инструмент.
Гошка с облегчением опустился на стул, но тут же спохватился:
– Он вам поверил?
– Во всяком случае, сделал вид, что верит.
– Плохо, что Матька пронюхал, где вы живете. Он на все способен.
– Я скрывала от друзей наше бедственное положение. Потому и совершила опрометчивый шаг, отправившись на Сухаревку. Теперь я объявила, что хочу продать скрипку. Буквально на днях ее возьмут.
– Скорее бы!
– Мы учтем твое предостережение. Кстати, не желаешь ли как следует посмотреть инструмент?
Гошку давно распирало любопытство. Но он стеснялся просить Веру Андреевну.
– Очень! Я ведь ее тогда не разглядел. Понял только, что из хороших…
– Сейчас принесу, – вызвалась Соня и через минуту протянула знакомый Гошке футляр: – Пожалуйста.
Гошка раскрыл футляр. Да, не ошибся тогда на Сухаревке – итальянская скрипка прекрасной работы. Заглянул внутрь, на нижней деке – этикет, из которого явствовало, что изготовлена она мастером Санто Серафино в 1749 году. С теплотой и грустью вспомнил Сережу, благодаря которому он мог с достаточным знанием дела говорить об инструменте, случайно оказавшемся в руках:
– Это венецианская школа. Видите, какой замечательный, чистый, прозрачный и нежный лак? По нему узнают венецианцев, так учил меня Сережа. А нижняя дека сделана из клена, породы «птичий глаз». Она как будто вся в мелких сучках. Такое дерево, как объяснял Сережа, редко встречается на итальянских инструментах.
– Но это хорошая скрипка, Жорж?
– Да, барышня. Сережа, правда, говорил, что у Санто Серафино встречаются очень разные инструменты. Он часто подражал работам Николо Амати, и не всегда удачно. Но этот инструмент, судя по всему, отличный.
Провожали Гошку все трое – Вера Андреевна, Соня, Настя – сердечно, с тревогой, как близкого.
– Если вдруг окажешься в Москве и нужен будет кров, приходи к нам, – сказала Вера Андреевна. – Кстати, где находится поместье твоих господ?
Гошка сказал.
– Помните о нас, Жорж, – добавила Соня.
А практичная Настя сунула узелок с едой и двугривенный:
– Пригодится в дороге.
Многое хотелось Гошке сказать людям, которые, сами попав в беду, стремятся ободрить его и даже предлагают свою помощь. Но он только поклонился в пояс:
– Я вас никогда не забуду. И остерегайтесь Матьки!
Родных Гошка догнал на окраине Москвы. Тетка Пелагея было взъелась на него. Дед оборвал:
– Будет! Без тебя тошно!
– Гуськовы тут причиной, – продолжал дядя Иван до Гошки начатый разговор. – Ихние проделки. Сказывали, бахвалился Юшка Гуськов на прошлой неделе в трактире: окоротим Яковлевых скоро. Больно много стали понимать о себе…
Дед хмыкнул:
– Гуськовы дом сожгли? Чего мелешь! Известно, язык без костей. Так ведь и меру знать надо.
– А я думаю, – Гошку тревожила его собственная версия, хотя и казавшаяся, на первый взгляд, дикой, – здесь замешан Матька.
Дед Семен в сердцах плюнул:
– Послал за грехи господь бог мужиков. Слушать тошно! Гуськовы, ладно, злобились, хоть и не по зубам им такая затея. А Сухаревский слизняк Матька, он-то с какой стороны тут? Растолкуй мне, старому дураку, умный внучек!
Рассказал все сызнова Гошка. И про барыню Веру Андреевну, и про Сережу, и про его скрипку, и про Матькины жесткие глаза.
– Глаза вовсе ни при чем, – перебил дед. – С барыней, понятно, разжиться хотел. Насчет же человекоубийства – от книжек, тобой читанных. Кишка тонка у Матьки для такого страшного преступления. Человека лишить жизни – не муху прихлопнуть. Нужны либо отчаянность, либо крайний случай. А уж чтоб квартальный, их благородие Иван Иванович, по его воле обходил дома да рот, как нам после пожара, заткнул… Тут уж… – Дед развел руками.
И напрасно.
Ибо Матька имел самое непосредственное, прямехонькое отношение ко всем свалившимся на Яковлевых злоключениям.
В ту самую пору, когда дед Семен, сердясь на Гошкины, с его точки зрения, книжные фантазии, роптал на бога, пославшего столь неразумных сына и внука, шагах в пятидесяти позади Яковлевых катилась коляска, в которой восседал уже известный нам квартальный надзиратель, их благородие Иван Иванович, в сопровождении двух низших полицейских чинов. И витал, фигурально выражаясь, за его плечами не кто иной, как, пользуясь дедовыми словами, «Сухаревский слизняк» Матька, он же – Федор Федорович Коробков, он же…
Впрочем, стоп! Речь о третьей ипостаси этого человека – впереди.
Подавлены были Яковлевы всем происшедшим безмерно. Наступила минута прощания: дедов путь лежал к Пятницкой, а остальных – на заставу и далее Курским трактом. Бабы ревели в голос, мужики сопели носами, и даже по дедовой сухой щеке пробежала слеза.
Дед Семен напутствовал:
– Барам не перечьте. Што велено – исполняйте. Кончилась, надеюсь, лишь на время, наша вольница. Надобно уметь хвост поджать и барский сапог поцеловать, коли требуется. Крепостные, рабы удовлетворять должны всякую господскую прихоть. Тебе, – оборотился к Гошке, – наказ особый. Больно горяч. Все по правде да справедливости хочешь. А где они? Я их за свои семь десятков годов не встречал. Смиряйся, парень, иначе пропадешь!
Но не дано людям – когда к счастью, когда и нет – знать свое будущее. Обнялись сыновья с дедом Семеном, невестки поклонились в пояс. И впустую. Ибо только разошлись: дед в одну сторону, остальные в другую, – как подкатила коляска, выпрыгнул из нее их благородие квартальный Иван Иванович с двумя нижними чинами и рявкнул так, что лошадь шарахнулась:
– Эй, вы, каторжное отродье. Стой!
Оцепенели Яковлевы, оборотясь.
Должно быть, привидению или самому дьяволу так не изумились бы они, как квартальному.
А тот, подойдя к деду, ухватил его за бороду:
– Старый козел, меня вздумал провести?! Да я знаешь что с тобой исделаю?!
Моталась дедова голова, выпученные глаза, того гляди, вылезут из орбит.
– Живьем сгною! – продолжал квартальный. – С кем шутковать решился, шелудивый пес?!
Рухнул дед на колени:
– Прости, ваше благородие. Нечистый попутал! Думал, справлюсь один-то…
Квартальный пнул сапогом деда Семена так, что тот покатился в грязь.
– Вот что, родимые, коли еще попадетесь, я вами Сибирь поганить не стану. Сам управлюсь. Поняли?! И не думай более хитрить, старый хрыч. Под землей найду!
Приказал нижним чинам:
– Проводить лиходеев. С честью!
Сел в коляску, ткнул кулаком в кучерову спину:
– Трогай!
Часом позже в казенной своей квартире их благородие потчевал гостя домашней настойкой:
– Ваше здоровьице, Федор Федорович!
На что Сухаревский Матька с достоинством и даже несколько снисходительно ответствовал:
– И ваше, почтенный Иван Иванович!
Закусив осетринкой с хренком, не то сказал, не то доложил квартальный:
– А ведь вы были правы, старик хотел остаться в Москве.
– Где они теперь?
– Не извольте беспокоиться. Мои соколики провожают.
Так и беседовали они неторопливо. И выказывал хозяин своему бесчинному гостю почтение и видимую услужливость. С чего бы? Не водилось за квартальным надзирателем склонности к пустым чувствованиям. Строг, а то и свиреп был ко всякому нижестоящему.
Хитро переплетались пути-дорожки хозяина и гостя. Всякий сухаревец вытаращил бы глаза, доведись ему увидеть умилительную картину: их благородие Иван Иванович потчует оборвыша Матьку. А ведь потчевал! И в глаза заглядывал. Без подобострастия, а все ж искательно.
– Хороша ли настоечка, Федор Федорович? – спрашивал.
Не Сухаревского Матьку спрашивал – того бы и впрямь раздавил, как слизняка. И не малозначительного Федора Федоровича Коробкова, мимо которого прошел бы не глядя. Принимал ласково – и опасливо вместе с тем! – человека, в некое секретное досье занесенного под кличкой «Смычок».
- Предыдущая
- 10/39
- Следующая
