Корона, Огонь и Медные Крылья - Далин Максим Андреевич - Страница 19

• Предыдущая
• 19/102
• Следующая

— Погоди. А почему ты не человек?

— Не совсем человек, — поправил Шуарле. — Полукровка. Наполовину сахи-аглийе.

Так я впервые услыхала это слово.

— Птица? Разве бывают ядовитые птицы? И потом — часто ты сам говорил, что у тебя нет крыльев…

— Лиалешь, — сказал Шуарле, — я все расскажу вечером. Нам надо ехать дальше. Ты отдохнула?

Мне ничего не оставалось, как кивнуть.

После того разговора, даже после упоминания об опасности, мне настолько полегчало, что я принялась глазеть по сторонам. Я потихоньку приноровилась к лошади. Сидя взаперти, я совсем отвыкла от красот Божьего мира — и теперь с наслаждением рассматривала чудные деревья с бледно-молочными, будто восковыми соцветиями и стволом, поросшим густой шерстью, высокую траву, птиц, перепархивающих между камней… Я никогда прежде не бывала в горах — их каменные громады, то сияющие белыми снегами на вершинах, то зеленеющие, как неизмеримо высокие стены, увитые плющом, поразили мое воображение.

Ровно ничего страшного я не видала.

Шуарле же все озирался, будто ждал чего-то. Уже на закате, когда самые камни казались розовыми от уходящего солнца, он остановил лошадей у странного места: три каменных столба, высотой в пару человеческих ростов, торчали у самой тропы, а из-под них бил маленький ключик. Крохотное, как мисочка, водное зеркало кто-то аккуратно обложил позеленевшими камешками.

— Дальше нам сегодня не надо, — сказал Шуарле и спешился.

Я тоже слезла с лошади. У меня сильно болела спина; я потерла поясницу, потянулась, и спросила:

— А почему? Еще совсем светло…

Шуарле принялся расседлывать лошадей. Он сложил на земле седельные сумки, потом снял упряжь и сбрую и небрежно отбросил в сторону. Лошади подошли к ключику и стали пить.

— Ты не станешь их привязывать? — спросила я.

— Я думаю, они нам больше не понадобятся, — сказал Шуарле. — Пешком мы, наверное, пройдем — но лошадей тут не любят. Я сам их не люблю.

— Кто не любит?

— Мои родичи, — Шуарле тихонько вздохнул. — Я даже не уверен, что они полюбят меня, когда увидят, Лиалешь.

— Ядовитые птицы? — улыбнулась я.

Он кивнул и начал собирать в кучу сухие веточки. Я догадалась, что нужен хворост для костра, и стала помогать ему. Шуарле притащил несколько сухих слег, разломал их и разжег огонь. Мы набрали в котелок воды, чтобы заварить травник, и достали из запаса еще пару лепешек.

Мой друг снова замолчал. Я тронула его за плечо:

— Послушай, ты же обещал рассказать! Ты ведь не обманул меня?

Шуарле уселся удобнее, обхватив руками острые колени. Сказал, глядя в огонь:

— Лиалешь… это место называется Хуэйни-Аман.

— Горы — чего? Зла?

— Не совсем. Аманейе. Ночных и неживущих, существ, которым нигде нет места. Выходцев из-за реки.

— Из-за реки? Ты ведь не хочешь сказать — просто с другого берега той реки, которую мы проехали, правда?

Шуарле кивнул и подбросил в костер сухую веточку.

— Есть Мистаенешь-Уну, Великая Серая Река, — сказал он тихо. — За нее уходят тени мертвых. За ней живут боги и демоны. Иногда они переправляются на этот берег. Они и есть аманейе — а главная из них Госпожа Нут, Великая Мать. Люди узнали о ней… от нас.

— Ты демон или бог, Шуарле?

— Не смейся, Лиалешь. Мой отец — сахи-аглийе, а мать — женщина, да еще и рабыня. Вот что я знаю о своем рождении. Может, отец любил мать. Может, он соблазнил ее или взял силой. Об этом она никогда не говорила. Важно, что он так и не узнал, что она отяжелела его семенем — иначе забрал бы ее к себе. Судьба аманейе в мире людей — двойка на костях Нут.

— Двойка — это всегда проигрыш? — спросила я.

Шуарле снова кивнул.

— Смертельный проигрыш. Полукровок обычно убивают в колыбели, но человек, которому принадлежала моя мать, был жаден. Ему не хотелось терять раба в моем лице. И он заплатил заклинателю духов… за это, — и дотронулся пальцем до звезды между бровей. — Она не смывается, она никогда не смоется, потому что краска вколота под кожу иглой. Это — цепь, приковавшая меня к земле.

— Иначе ты мог бы летать?

— Да, — Шуарле совсем свернулся в комок. — Но этого им показалось мало. Они знали о силе аманейе и решили лишить меня ее тоже. Так делают послушным вьючный скот. Потом меня перепродавали из рук в руки, пока не продали Вернийе. Я — удобная вещь для него: у меня больше сил, чем у людей в таком положении. Вот видишь — я раб людей, я их ненавижу.

— Но — не меня, правда?

Он погладил меня по щеке.

— Ты не похожа на других человеческих женщин. Ты не презираешь меня — я не ненавижу тебя. Ты еще очень юна, твои мечты кажутся мне несбыточными — но я буду помогать тебе, пока живу, за то, что ты ни разу не попрекнула меня… увечьем.

Я не выдержала и обняла его. Шуарле вздохнул и замер, прошептав:

— Все-таки это хорошо…

Я положила голову на его плечо. Некоторое время мы молчали, потом я осмелилась спросить:

— Шуарле, а почему — мечты несбыточные?

— Я не верю, что мы переберемся через море, — сказал он грустно. — Я не думаю, что сумею проводить тебя до дома твоих родителей или твоего жениха, и что там у нас будет прекрасная жизнь. Но я верю, что тебя любит Нут — и что она, возможно, не оставит и меня. Я вручил себя ей. Пусть все выйдет, как лягут кости.

— Пусть, — сказала я. Мне было очень тепло и спокойно, так, будто меня охраняла вся гвардия моего отца. Я сразу во все поверила, но совершенно не чувствовала страха. Одно дело — некроманты и ведьмы у нас дома, а другое — Шуарле, мой друг, существо, которое я никак не могла считать исчадием зла.

Здесь, в краю перевернутого месяца, мои представления тоже изрядно перевернулись.

Шуарле устроил мне ложе из седельных сумок и укутал меня двумя плащами.

— Ночью тут бывает очень холодно, — сказал он. — Надеюсь не дать тебе замерзнуть.

К вечеру и вправду стало прохладно, но я почему-то заснула быстро и крепко. Я уже давно не спала так спокойно — вероятно, у меня было очень хорошо на душе, невзирая на наши отчаянные обстоятельства.

Утром свежесть разбудила меня чуть свет. Шуарле, спавший, завернувшись в одеяло, прямо на траве, проснулся еще раньше меня и теперь подкладывал хвороста в костер, чтобы заварить травник.

— Жаль, что у нас нет с собой кавойе, Лиалешь, — сказал он, улыбаясь, когда заметил, что я уже проснулась. — Им легче согреться.

— Знаешь, — сказала я, — в нашем положении можно греться даже простой кипяченой водой. Это совершенно все равно.

Одна из наших лошадей за ночь куда-то ушла. Вторая паслась в зарослях неподалеку; Шуарле легко ее поймал, но не стал седлать, а навьючил нашими сумками.

— Мы с тобой пойдем пешком, — сказал он. — Так мы вернее не наступим на что-нибудь плохое. Пока у нас есть еда и кое-какие вещи — будет неплохо, что их несет лошадь, а не мы, но нести тебя я ей больше не доверю. Видишь эти столбы? Это — граница мира аманейе.

— Люди сюда не ходят? — спросила я.

— Бывает, ходят, — отозвался Шуарле. — Ищут сокровища, собирают травы и разные вещицы, нужные для ворожбы. Не всегда возвращаются.

— А мы дойдем по этим горам до побережья? — спросила я робко.

— Не до того места, откуда выехали, — сказал Шуарле. — Мы дойдем до Улиши-Ам-Тейа, Теснины Духов. От нее рукой подать до Лаш-Хейрие, до столицы людей. В столице бывают огнепоклонники с южных побережий, они приезжают продавать рыбу и жемчуг. Может быть, кто-то из них знает морской путь в твою страну.

Его методично описанный план совершенно меня успокоил. Не знаю, почему — но страх исчез совсем. Мне было любопытно в высшей степени — и только. Все-таки я была ужасно самонадеянной и глупой девицей.

Начало путешествия пешком я восприняла, как замечательную веселую прогулку.

Мы шли налегке; я успела привыкнуть к плащу, а платок, отчасти спасающий мою голову от палящих солнечных лучей, был подоткнут уголками и не мешал. Тропа, каменистая, но вполне сносная для ходьбы, заросла по сторонам замечательно яркими цветами — мне стоило большого труда удержаться от желания срывать их. Над цветами реяли стрекозы — зеленовато-синие стрелки со слюдяными крыльями, блестящие, как опалы. Уморительные птички, похожие на перепелок, только крупнее, перепархивали то тут, то там — Шуарле заметил мне, что их вкусным мясом можно будет легко питаться, когда у нас закончится провиант, но пока мне было грустно об этом думать. Деревья, мохнатые, как вязаные носки, росли на ровных площадках, а прямо из склонов поднимались кривые сосны, изящно изогнутые, будто бра со свечами, такие удивительные, что хотелось их нарисовать. Хвоя этих сосен, вовсе не колючая, длинная и пушистая, как пучки волос, свисала с ветвей едва ли не до земли, окружая их стволы нежно-зеленой кисеей.

• Предыдущая
• 19/102
• Следующая