Обличия любви - Раткевич Элеонора Генриховна - Страница 3

– Мне тоже, – тихо говоришь ты. – Тоже повезло и тоже безмерно. А как подумать, отчего повезло… отчего ты в пограничники подалась… за это непременно надо выпить будет. За командира, за Лиссу и за поросят!

Зал медленно заливает фиолетовое сияние – сначала слабое, потом все более яркое.

– Врата открыты! – возглашает маг-привратник.

Я уже не смеюсь – я смотрю на тебя. Смотрю и думаю, как мне повезло. Как мне сказочно, небывало повезло.

Я смотрю на твои губы, единственные в целом свете, смотрю, как они двигаются, когда ты говоришь. Твои губы, Далле… твои глаза, зеленые с золотой искоркой… твои волосы, небрежно заплетенные в косу, – рыжие, как солнце… ты и есть мое солнце, Далле… а я и не знал, что можно обнять солнце, пока не встретил тебя, – веришь?

– Мне тоже, – тихо говорю я. – Тоже повезло и тоже безмерно. А как подумать, отчего повезло, отчего ты в пограничники подалась… за это непременно надо выпить будет. За командира, за Лиссу и за поросят!

Я не прибавляю к этим словам «когда вернемся» – примета плохая. Нельзя загадывать на возвращение.

Но я не успеваю узнать, что ты хотела бы мне ответить. Нежно-фиолетовый свет разгорается все сильнее.

– Врата открыты! – доносится до нас сквозь это сияние, как сквозь воду. И чем ярче сияние открывающихся врат, тем глуше звучит голос, оставаясь в том пространстве, которое мы покидаем, подхваченные магией перехода, а перед нами размыкается уже иное пространство.

Странная это магия – волшебство перехода. Я иногда просто не понимаю, отчего Врата называются именно так – потому что вернее было бы назвать их водоворотом. В них не надо входить, они сами втянут тебя вовнутрь. Именно потому и возводят Привратные залы – чтобы кого постороннего ненароком не унесло, если он вдруг окажется поблизости, когда Врата открыты. Они втащат любого, кто рядом… кроме мага-привратника. Уж такой это несчастливый дар – быть сапожником без сапог, слепым поводырем, глухим музыкантом, магом-привратником. Открывать Врата может не всякий маг, а только тот, на кого их магия не действует. Никогда ни одному привратнику, не войти во Врата, не испытать на себе сладостной Дрожи, охватывающей все тело, когда их сияние пронизывает тебя насквозь, когда берег реальности тает под тобой – или это ты сам таешь? – а через мгновение под твоими ногами уже новый берег.

А в форте нет Привратного Зала – да и зачем он там? Нет там посторонних и отродясь не бывало. Врата открываются прямо во дворе – и там уже столпилась предыдущая смена.

– Ну, с прибытием! – Нас мигом обступают, хлопают по плечам, пожимают руки. – Что-то вы поздно на этот раз…

– Врата долго не открывались. – Что поделать, случается.

– А вы бы привратному магу похмелиться поднесли – глядишь, Врата бы часом раньше и открылись.

– А ты мне байки про магов похмельных не трави, ты мне лучше кладовую покажи! – А вот это, само собой, командир. – До Возвратных Врат у нас хорошо если полчаса осталось – если что не так, нам тут месяц куковать с вашими недохватками!

– Эттин, да когда я тебе форт в непорядке сдавал?!

– А хотя бы в прошлый раз! Оружейная в некомплекте, по всему форту свинюшник… еще хоть раз такое увижу – не с кого другого, с тебя спрошу!

– Ну, на тебя не угодишь…

Я потихоньку только посмеиваюсь, заслышав краем уха эту перебранку. Не так на самом деле все и страшно было в прошлый раз, но Эттин не был бы Эттином, если бы не проверил все до последней мелочи, будь то наговоренные наконечники для стрел или старая швабра. Злые языки поговаривают, мол, это оттого, что в боевой своей трансформации Эттин – вампир, вот и пьет кровь из кого ни попадя. Правды в этом ровно столько, сколько в любом злопыхательстве. Эттин и в самом деле на Границе превращается почти что в нежить – разве что настоящий вампир не вынес бы дневного света или серебряного клинка, а Эттину серебро и солнечный свет нипочем… пока нипочем. И мне не хочется думать, что в один далеко не прекрасный день рассвет заставит командира уснуть мертвым сном до заката. На то и Граница, что человеческая природа мало-помалу уступает другой, прорастающей в нас… И недаром Эттин носит серебряный перстень: когда кожа под ним пойдет волдырями от прикосновения серебра к телу, командиру придется уйти в отставку.

Но до тех пор мы за Эттином как за каменной стеной.

– Ну что, доволен, язва ты этакая? Оружейная в порядке? Полы везде помыты?

– Зато кладовые полупусты – вот как сердце чуяло! Когда вы ухитрились столько слопать? И что теперь – вы по домам, а я своих ребят должен на голодном пайке держать?

Я же говорил, что Эттин ради нас в лепешку разобьется!

– Великое дело, тоже мне. Сходят твои ребята на охоту – вот и не впроголодь! Ну не успели мы для вас поохотиться, четыре дня дождь лил, вот запасы мы и того… приели.

– Ладно… сейчас и в самом деле ничего другого не остается. Когда вернешься, первым делом сообщи, чтобы следующая смена припас съестной побольше взяла. Принимаю я у тебя форт. – И уже во весь командирский голос: – Внимание! На счет «три» во дворе форта остается только отбывающая домой смена. На счет «пятнадцать» – всем быть на опушке. Бе-гом марш!

Я срываюсь с места еще до того, как Эттин произнесет «раз!». Еще бы – вот-вот Возвратные Врата откроются, и, если мы окажемся рядом с ними, нас просто утащит обратно.

На лесной опушке мы оказываемся на счете «двенадцать» – все до единого. Кто бы посмотрел, сказал бы, что люди так быстро бегать не могут. Что верно, то верно – но ведь мы и не люди… не совсем люди.

Мягкий мох под ногами, запах лесной прели, медно-рыжий промельк спешащих по своим важным и срочным делам муравьев, бронзовое сияние сосновой коры в алом отблеске Возвратных Врат… Это ведь прибытие фиолетовое, а возвращение отчего-то всегда алое… Алый сполох, длинный и быстрый, как дальняя ночная зарница, когда гроза еще почти у окоема, и даже гром не доносится, и лишь молнии одна за одной озаряют темноту… Алый, как пух здешних одуванчиков… он гаснет, и небо снова спокойное и привольное, и большие пушистые облака важно разгуливают, ступая по нему мягкими лапами, и шепот листвы притрагивается к тишине.

Мы влетели в эту тишину, смеясь и задыхаясь после быстрого бега, – и она обняла нас…

– До чего же хорошо… – тихо говорю я. – Так бы и не уходил обратно в форт… хотя бы сейчас…

– А сейчас тебя никто и не неволит, – улыбается Эттин, и его улыбка удивительно и неуловимо похожа на здешнюю тишину. – Это нам пора возвращаться в форт, чтобы пустым не стоял, а ты как раз остаешься. Кому-то сегодня и поохотиться надо.

Вот уж с чем я спорить не стану! Ни с тем, что кто-то должен сегодня выйти на охоту, ни с тем, что этот кто-то – я. В самом деле – кому и охотиться из нас, как не мне?

И потому, когда все возвращаются в форт, я остаюсь, быстро притянув к себе напоследок Далле и поцеловав ее в уголок губ. А потом долго стою, вдыхая запах едва просохшей от недавней влаги сосновой хвои, терпкую свежесть травы, размашистую дерзость березы и неброское изящество кислицы. И каждым моим вдохом, с каждым шагом запахи становятся все острее, резче, упоительнее…

И внезапно белые подбрюшья облаков алеют, алый отсвет ложится на мою тропу, такой невозможный, такой неуместный здесь и сейчас алый цвет – словно сама тишина ранена насмерть и истекает кровью.

Я оборачиваюсь – и с ужасом вижу, как раскрывается над фортом алый зев Возвратных Врат.

Я даже понять еще ничего не успеваю, а ноги уже несут меня обратно к форту, над которым гаснет алое зарево, – к опустевшему форту!

Да, я знаю, что иногда Врата раскрываются и сами собой, помимо воли привратного мага. Да, я знаю, что форт простоит пустым недолго: хоть и не сразу можно открыть одни Врата вслед другим – пространство должно остыть от пронзающей его раскаленной иглы, – но дольше часа промежуток между открытием двух Врат на одно направление никогда не длится. Да, я знаю, что совпадения, что греха таить, случаются.