Как выжить в тюрьме - Кудин Андрей Вячеславович - Страница 40

• Предыдущая
• 40/58
• Следующая

Один такой красавец полутораметрового роста както заехал к нам в камеру с двумя толстыми стопками книг под мышками. Книги он, естественно, не читал и читать не собирался. Они ему служили в качестве антуража, так сказать, для создания образа «думающего» и «знающего» арестанта. По крайней мере, фразы типа: «Достоевский — мой любимый писатель» звучали в тюремной среде глубокомысленно, и, учитывая обстановку, несколько необычно. Какой для него Достоевский «любимый», я понял сразу, лишь только увидел, как благодарный читатель стирает с ботинок пыль «Преступлением и наказанием».

Первые дней пять вновь прибывший пассажир (по тюрьме он уже болтался полтора года) внимательно присматривался к сокамерникам, активно втирался в доверие к тем, кто посильнее и пошустрее. К концу недели полтора метра освоился в новой камере и начал исподтишка науськивать заключенных друг на друга. Сам же провокатор всё время старался держаться в стороне, мол, — «это всё они, я здесь ни при чем», и при малейшем же обострении обстановки мгновенно перемещался на безопасное расстояние, подливая масла в огонь изза чьейто спины.

Не прошло и недели, как арестанты основательно переругались между собой. Атмосфера в камере и до того была напряженной, теперь же тучи сгустились весьма основательно. Одни старались не спускаться с нар и сутками лежали, завернувшись в одеяла. Другие молча затачивали железные прутья.

Камеру ненавязчиво перетасовали. Коекого убрали, коекого добавили. Полтора метра был доволен перестановкой и обнимался с «живущими по понятиям» единомышленниками, которые, как позже выяснилось, оказались бывшими сотрудниками милиции, промышлявшими на свободе вымогательством и грабежами. Туповатые, но физически хорошо подготовленные исполнители.

Первое, что они сделали, так это поменяли смотрящего. Молодого парня, на протяжении последних месяцев следившего за порядком в камере, загнали на парашу и выломили из хаты, чтобы не мешал и не путался под ногами. На его нару тут же перебрался полтора метра. Он и иже с ним радости не скрывали. Видно было, что подготовительную работу они уже проделали, теперь ждали дальнейших инструкций.

Я продолжал жить, как жил — активно тренировался по несколько часов в день, учил иностранные языки, читал книги. Вместе с тем, концентрировать внимание на отвлеченных предметах становилось всё тяжелее и тяжелее — мысли постоянно возвращались в тюремную камеру. Все понимали — готовится удар против одного из арестантов. Я попытался проанализировать, в честь кого разыгрывается весь этот спектакль, но ни к чему утешительному в результате раздумий так и не пришел. Просматривалось только две кандидатуры — я и хлопец из Василькова, арестованный за убийство и наотрез отказавшийся давать до суда какиелибо показания в ходе предварительного следствия. У меня были веские основания думать именно так. Тем более после того, как всех тех, с кем сложились дружеские отношения и кто бы мог оказать мне поддержку, перебросили в другие камеры.

Ещё раньше у меня появилась привычка мгновенно просыпаться при приближении человека и спать, принимая такое положение, чтобы не дать нападающим скрутить себя во время сна. Я знал, что могу рассчитывать исключительно на свои собственные силы. Ситуация отягощалась ещё и тем, что нападавших могло быть от пяти до восьми человек. Я лежал на спине с полузакрытыми глазами и думал над тем, как в случае возникновения реальной угрозы перехватить инициативу и какой лучше всего нанести удар, чтобы отбить всякое желание связываться со мной, и при этом не раскрутиться на дополнительный срок.

Развязка наступила неожиданно. Как оказалось, провокация готовилась против дяди Гриши. Чтото у них там, наверху, не сложилось, и они решили прессануть Степаныча прямо в камере. Нас же хотели прощупать, так сказать, в профилактических целях. Однако, Судьба распорядилась иначе. Буквально за пару часов до того, как Григорию Степановичу должны были переломать ребра и выломить из хаты, повесился Юра. Камеру разбросали.

К счастью для подследственных, в Лукьяновской тюрьме приходится иметь дело не с профессионально подготовленными провокаторами, а, если можно так выразиться, — с дилетантами, натасканными на скорую руку, использующими самые примитивные, стандартные, а потому легко просчитываемые схемы, и произносящими обычно одни и те же заученные фразы.

Провокаторы — очень любопытные люди. Они во всё лезут, им до всего есть дело. Именно провокаторы чаще всего спрашивают, кто ты по жизни — мужик или пацан, поддерживаешь или нет воровскую жизнь и прочее, прочее, прочее… Мол, хотим знать, с кем имеем дело (словно со стороны не видно, кто кем является) и как к тебе относиться.

Когда начинаешь анализировать все эти вопросы в совокупности, а не отдельно друг от друга, вдруг начинаешь понимать — это как раз то, что хотели узнать у тебя мусора. Между тем подобные вопросы совершенно неуместны в следственной хате. (Конечно же, если ты на свободу выходить не собираешься и планируешь остаток жизни провести за решеткой, то кричи во всю глотку, что ты блатной, поддерживаешь воровское движение, мечтаешь стать вором в законе и героически подохнуть с пулей в затылке). Любое неосторожное слово в преддверии суда может привести к непоправимым последствиям. Что же касается ответов на вопросы не в меру любопытных сокамерников, то пока ты не осужден, они могут быть только такими: мы все невиновны, мы все случайно попали в тюрьму, никто из нас ни о чем понятия не имеет. Кто есть кто, разберемся позже, в лагере, после вынесения приговора.

Конечно, каждый арестант посвоему реагирует на заданные ему вопросы о смысле тюремного бытия. Те, кто в сознанке, обычно охотно вступают в беседу. Другие, изображающие из себя невинных овечек, сразу замыкаются в себе и уходят от прямого ответа.

Когда я пишу эти строки, в памяти всплывает не обезображенная интеллектом физиономия бледного пассажира лет сорока двух, с которым я провел в одной камере около трех месяцев. Не знаю, как он воспринимал меня, но лично я считал его непробиваемым идиотом. Бледнолицый вел себя так, что ни у кого не было ни малейшего желания чтолибо выпытывать у него. Все понимали, что сие безнадежно — дурак дураком, хорошо хоть не буйный. В день, когда камеру разбросали, мы стояли в тюремном коридоре в ожидании попкаря, зная, что наверняка попадем в разные хаты, а там одному Богу известно — свидимся ли когданибудь ещё или нет.

Мы сидели на скатках и разговаривали. Сказать, что я был поражен — всё равно, что не сказать ничего. Я уже и не помню, когда встречал такого умного и проницательного человека, обладавшего, к тому же, феноменальной памятью. Ходячая энциклопедия да и только. Как я мог раньше не догадаться, что тупое выражение лица было всегонавсего маской, а манера поведения внутри камеры — не более, чем умелой игрой?

В тюрьме каждый человек сам решает, как ему жить и выстраивает линию поведения в соответствии с поставленной целью. Комуто больше нравится править, комуто пресмыкаться. Что поделаешь — таковы люди. Одно могу сказать, в тюрьме:

— не принято навязывать другим собственную точку зрения. Не торопись осуждать сокамерников, если они живут не так, как тебе бы хотелось. Каждый человек обладает свободой выбора. Как он ею распорядится — его сугубо личное дело;

— не бойся. Бояться глупо, от предначертанного всё равно не уйти;

— ничего не проси. Живи в тюрьме независимо, жизнью, достойной свободного человека.

Теоретически любое живое существо стремится максимально, насколько это возможно, увеличить расстояние между датой рождения и датой смерти. На словах все хотят жить долго и счастливо. Ни разу не помню, чтобы ктото на Дне рождения пожелал близкому человеку, а тем более — самому себе, побыстрее вернуться в небытие. Скорее наоборот — нескромная мысль пережить всех окружающих с годами превращается в навязчивую идею.

• Предыдущая
• 40/58
• Следующая