Гончаров - Лощиц Юрий Михайлович - Страница 22

Естественно, в таком собирательном представлении» молодости» о «зрелости» многое чересчур сгущено, но все же нет дыма без огня.

В еще более сгущенном, концентрированном виде предстает со страниц «Обыкновенной истории» «правда» взрослого возраста. Молодость неуравновешенна, несправедлива, неблагодарна… Сколько диких идей, сколько спеси и самомнения, каждый день новые изобретения и прожекты, открытия давно открытого, упрямые посягательства на переустройство всей вселенной в один присест. Заклинательные крики о любви, дружбе, свободе, при полном почти неумении любить, дружить, пользоваться благами свободы. Ох уж эти молодые люди, пьяные сердцем и нетрезвые умом, но ко всем лезущие в учителя! И уж конечно, мир принадлежит им, только им, никому больше, другие и заикнуться не смей…

И все-таки, и все-таки, до чего же каждому человеку и всему человечеству не хочется взрослеть, до слез не хочется! И всякий вздыхает втихомолку: о, как бы остаться навсегда молодым. И сорокалетний муж, и старец в бессонные часы грезят о вечнойюности… И философы воздыхают о детстве человечества. И грешники плачут об утраченном рае. И ветхие старухи берут на руки детей и играют с ними в святые игры детства. И неизбывный инстинкт всего живого: рожать и рожать, чтоб земля молодела и молодела. И этот вечный призыв: будьте как дети.

Чудесная необыкновенность жизни заключена в рождении дитяти, в рождестве. А взрослеть и угасать сердцем — какая, повторим, грустная и обыкновенная история!

В марте 1847 года Белинский пишет Василию Боткину:

«Повесть Гончарова произвела в Питере фурор — успех неслыханный! Все мнения слились в ее пользу… Действительно, талант замечательный. Мне кажется, что его особенность, так сказать, личность, заключается в совершенном отсутствии семинаризма, литературщины и литераторства, от которых не умели и не умеют освобождаться даже гениальные русские писатели. Я не исключаю и Пушкина. У Гончарова нет и признаков труда, работы; читая его, думаешь, что не читаешь, а слушаешь мастерский изустный рассказ. Я уверен, что тебе повесть понравится. А какую пользу принесет она обществу!..»

В этом отзыве, с тех пор включаемом почти в каждую монографию о Гончарове, есть один любопытный анахронизм. Белинский называет «Обыкновенную историю» повестью, хотя, конечно, ему известно, как сам автор определил жанр своей вещи — «роман в двух частях». Но «повесть» в устах Белинского — вовсе не знак преуменьшения, пренебрежительности. Просто в литературном лексиконе эпохи — уточним: в русском литературном лексиконе — слово «роман» еще не совсем привычное сравнительно со словом «повесть». И не случайно. Идет 1847 год, а «чистого» романа в России еще не существует. Есть романы исторические, авантюрные, есть пушкинский «роман в стихах», есть лермонтовский многожанровый «Герой». И Гоголь совершенно справедливо ые называет свои «Мертвые души» романом.

А вот «беспримесного», жанрово выдержанного, «обыкновенного» романа — о современном человеке, его любви, его общественных поступках, его успехах и разочарованиях — в России еще не было. И вот в 1847 году он, кажется, появился. И это для всех так неожиданно, что даже крупнейший критик эпохи по инерции еще именует его в письме повестью.

В «Обыкновенной истории» уже есть то, что определит облик русского классического романа XIX века, — мощный заряд идейности, напряженное искание истины, устремленность к разрешению главных вопросов человеческого существования. Все, что составит характерность и силу романов Достоевского, Толстого, Лескова, Тургенева, наконец, самого Гончарова — автора «Обломова» и «Обрыва», — противоборство идей, идеалов, жизненных принципов, символов веры, доктрин и страстей, — все это намечено и отчасти осуществлено уже в «Обыкновенной истории».

Осенью 1852 года литературный секретарь русского адмирала Путятина Иван Гончаров вместе с группой соотечественников осматривал док в английском портовом городе Портсмуте. Общее внимание привлек один странного вида корабль. Сам по себе этот корабль вряд ли бы заинтересовал наблюдателей при иных обстоятельствах. То был типовой военный парусник, пробороздивший уже, надо полагать, не одну тысячу миль.

Странность же состояла в том, что с этим кораблем делали в доке. А делали с ним такое, что наши путешественники, оказавшись поблизости, мгновенно, сами того не подозревая, превратились из простых наблюдателей в свидетелей исторического — без преувеличения скажем — события.

Ибо за всю историю человечества такоеможно было увидеть разве лишь теперь, в узком, как щелка, промежутке из нескольких лет.

Громадный сильный корабль был разъят поперек туловища. Мускулатура его корпуса, обнаженная по бортам, казалось, вопила от боли каждым сухожилием, каждым волокном деревянного мяса.

И вот в эти развороченные внутренности невыносимо медленно втискивали нечто громоздкое, тяжкое, как утюг, оплетенное беспорядочной сетью веревок и ремней.

Картина почти фантастическая!

Но, впрочем, все объяснялось совершенно прозаически. Военно-морское министерство Англии в спешном порядке модернизировало плавучий состав флота. Каждый вновь строящийся военный корабль оснащается паровым двигателем. Доходит очередь и до тех кораблей, которые начинали плавать в качестве обычных парусников.

Глазейте, соседи, изумляйся, мир! Как ненужную паутину, трезвый островитянин сметает с глаз долой паруса, реи, ванты… Вам жалко Красоты? Но есть другая богиня, имя ей — Польза! Вам жаль лебяжьей поэзии парусиновых полотнищ? Но есть поэзия скорости, рвущейся вперед воли, поэзия дымного шарфа, окутавшего полнеба. Поэзия дела и движения.

Иссякло, кончилось время прозябающего человека, дрожащей твари. Кончился человек, который переползал из века в век, боязливо оглядываясь, с трепетом в жилах. Он трепетал всего — огня и воды, земли и неба, бога и дьявола. Он валялся в прахе перед ликами стихий, не смел преступить заповедей и уставов косной природы. Он не шел против течения, не плыл против ветра, не рыл землю до самого дна, не лез на рожон, не спешил в огонь без родительского на то примера (а робкий родитель, ясное дело, и не думал ему такой пример подавать). Нет более того человека!

Вот он — вглядитесь! — стоит перед вами новый Адам, не тварь, но сам творец. Как свой семейный сундук, распахнул он глуби земные, мощной рукой извлек оттуда черный сверкающий угль — спрессованное тысячелетиями древо познания. Другой рукой подхватил гремучую глыбу руды. Ослепительные молнии догадок то и дело озаряют своды его сознания. И вот — уже склепан металлический цилиндр, заполнен покорной водой, опален снизу бешеным жаром подземного камня. Все подручные стихии схватились не на жизнь, а на смерть. В нимбе пара, обдаваемый шепотом поршней, чувствуя подошвами бессильный гнев железного зверя, он стоит на палубе, на капитанском мостике прогресса; стоит, скрестив на груди натруженные длани, этот новый, гордый, сам себе определивший цену человек, идущий против течения, против ветра, против стихий.

Он развозит фабричные товары по всему миру, он учит рифмам дикарей, он в полминуты изготовляет на пару котлеты, он твердо знает, куда и зачем нужно двигаться — ему самому и всему человечеству. Он не мечтатель и даже на луну смотрит, трезво прищурясь: и там, и там есть полезные ископаемые!..

Он худощав, гибок, мускулист, желваки его словно из железа, он уже создал первый хрустальный дворец — камень, металл, стекло, очень много стекла. И таких дворцов будут тысячи, вся земля будет искриться ими, как кристаллами. И вся она воспоет тогда своего нового устроителя:

— Слава тебе, волевой и своевольный человек, слава тебе!..

Биография — это вопросы и ответы. Точнее, это вопроса, на часть которых имеются ответы, более или менее убедительные. Там, где есть лишь ответы и отсутствуют недоуменные вопросы, там биограф — фигура лишняя.