Вейн - Живетьева Инна - Страница 1

Над площадью Святого Ильберта громыхало и сверкало. Молнии высвечивали флюгер на доме купца Траптера – медный хомяк вспыхивал золотом и снова пропадал в сизой мгле. По мостовой бежали грязные потоки, захлестывало крыльцо и колеса пустой пролетки. Размывало клумбу под окном.

Эрик прошелся по комнате, захлопнул крышку сундука. Она громко стукнула, заставив вздрогнуть.

– Неврастеник, – поставил он сам себе диагноз.

У операционного стола не трусил, а сейчас пугается каждого звука.

Потрогал дверной засов. Задвижка холодная и влажная, прочно лежит в пазах. Прильнул ухом к щели. Собственное дыхание, шелест дождя. В коридоре тихо – не сезон для гостей. Точнее, межсезонье.

Вернулся к окну. Постоял, глядя, как погибает цветочная рассада. Гулко прокатился раскат грома, и Эрик выругался. Надо было переехать вчера! Но не смог заставить себя выйти из комнаты и просидел весь день, отгородившись от Бреславля шторами. В узкую щель виднелись пустынная улица и яркое, безоблачное небо. С утра прошла молочница, после нее – почтальон. Соседи. Мальчишки. Приезжал на обед извозчик. Хотел ведь окликнуть…

В коридоре послышались тяжелые шаги. Хозяйка. Задыхаясь после подъема на второй этаж, она позвала:

– Господин Эрик! Вы чаевничать будете?

Он посмотрел на запертую дверь и крикнул:

– Нет, благодарю!

– Так я вам сюда принесла. Вы откройте.

Эрик переплел и стиснул пальцы. Чаю – горячего, заваренного до горечи – захотелось неимоверно. И чтобы стол был накрыт льняной скатертью и лежали накрахмаленные салфетки в кольцах. Стояла сахарница с вензелем на серебряной крышке, и тот же вензель повторялся на ложечках и розетках с ягодами…

– Спасибо, не нужно.

– Да как же! В такой дождь – первое дело.

Эрик прижался спиной к косяку, вслушиваясь. Поскрипывали доски. Наверное, у хозяйки снова болят колени, и она переминается с ноги на ногу. И руки у нее дрожат: брякнула ложечка.

– Подождите, сейчас открою.

Засов вылез из петель. Дверь распахнулась прежде, чем Эрик притронулся к ручке.

Отшвырнув к стене пожилую женщину – с подноса посыпался фаянс, – в комнату шагнул мужчина в походной одежде.

– Вечер добрый.

Эрик метнулся к окну, сбил с подоконника цветочный горшок и рванул створку.

Внизу, на клумбе, стоял парень в распахнутой куртке. Смотрел на Эрика и улыбался, очень довольный собой. Дождь стекал по его плечам, рубаха прилипла к груди – из-под мокрой ткани просвечивала наколка.

За спиной хлопнула дверь. Мужчина по-хозяйски прошелся по комнате и стукнул ногой по сундуку.

– Я смотрю, ты уже собрался. А поговорить?

Ну что ж… Эрик неторопливо повернулся и скрестил на груди руки.

– Слушаю вас.

Мужчина засмеялся:

– Вот это другое дело.

В спину хлестали струи пополам с ледяной крошкой, но холода жрица не чувствовала. Она сидела согнувшись и водила ладонями по раскисшей земле.

Из-за пелены дождя показалась громадная фигура Оуна.

– Все? Получилось? – с тревогой спросил он.

– Да. Помоги встать.

Теплые руки Оуна подхватили ее под локти.

– Переоденься, ты насквозь промокла.

За черными силуэтами деревьев виднелась палатка. Она светилась изнутри – там разожгли жаровню. Йорина вытерла ладони о платье.

– Некогда. Быстрее седлайте!

Оун посмотрел ей в лицо, и Йорина зашипела. У нее даже верхняя губа вздернулась, приоткрыв зубы. Пусть только посмеет заикнуться, что она устала!

– Кони не пройдут, – сказал Оун. – Загоним.

– Собирайтесь! Живо! Ну!

Ее хриплый крик разнесся по лагерю. Засуетились, сворачиваясь.

– Палатку бросить!

– Йорина…

– Он уходит, ты что, не понимаешь?! Уходит!

Ударила гиганта кулаком в грудь. Пустота выла и свистела, как зимний ветер в горном ущелье, и была такой же обжигающе холодной.

– Быстрее! Собирайтесь!

Оун вытащил из-за пазухи сверток, встряхнул, и сухой плащ накрыл жрицу.

– На его месте я бы отсиделся где-нибудь подальше от Середины, – сказал гигант.

Да, наверное. Йорина прижала грязные пальцы к вискам.

– А он куда-то идет. Куда?.. Не в Бреславль же! Межсезонье!

Противоположный берег пропал из виду, и только смутно белело здание Торгового присутствия. Медный кораблик на его шпиле плыл по грозовым тучам.

– Надо же, – сказал Грин, кутаясь в плед. – Дождь в Бреславле сейчас. А я думал, он весь остается там, за степью.

Олза поставила на стол зажженную лампу, и гостиничный номер показался уютнее. Высветились чайник, малиновое варенье в вазочке, открытая книга. Благородно заблестел паркет.

Женщина села в кресло-качалку и посмотрела в окно. Полосатые тенты убрали, столики и креслица сдвинули под навес. Ручьи стекали по широким ступеням и бурлили, ударяясь в парапет. Они пытались спрыгнуть в помутневшую Ранну.

Грин закашлялся, навалившись на подлокотник. Затрясся стол, вплотную придвинутый к дивану, звякнула в стакане ложечка.

Олза, не вставая, протянула руку и достала ложечку, налила свежего чаю. Крепко заваренный, он пах липовым цветом, но Грин сказал со вздохом:

– Я скоро лопну. Или превращусь в самовар. У вас есть самовары? Я не помню.

Олза оттолкнулась от пола носком туфли.

– Есть.

Старое кресло тихонько поскрипывало.

Сверкнуло, высветив трубы-башенки на крыше Торгового присутствия. Блеснул кораблик.

Грин завозился, пихая за спину подушку. Натянул плед до подбородка. Вытащил из-под себя ногу и снова поджал.

– Алекс, брось, – сказала Олза. – Я все равно вижу, что тебя колотит.

Грин недовольно закряхтел и перестал суетиться. Комната кружилась перед глазами. Громыхнуло за окном – звуки гулко отдались в затылке.

Теплые руки взяли за виски и повернули голову.

– Кровь. Не двигайся.

Текло из носа, впитываясь в платок.

– Ничего. Отойду.

– Конечно, – согласилась Олза. – Куда ты денешься. Восемь баб на шее. Не захочешь, а выздоровеешь.

Снова загремело. Гроза разгулялась не на шутку.

Льет с капюшона. Просачивается сквозь плащ и куртку. В сапогах хлюпает. Дождь – за серой пеленой дороги не видно. Йоры могут отрядами маршировать, не заметишь и не услышишь. Шэт бы побрал это межсезонье! Дан сунул за пазуху ледяную руку и, путаясь в шнурках, выудил связку амулетов. «Сторожок» вроде холодный. А может, просто разрядился. Скрюченные пальцы с трудом упихали связку обратно.

Дан ударил каблуками, но кобыла лишь тряхнула головой, продолжая тащиться неторопливо.

– И зачем тебя, дуру, крал? Пошла, зараза!

Кляча вздохнула. Она тоже не понимала, зачем ее увели из теплой конюшни сюда, под ливень, на раскисшую безлюдную дорогу.

Дан поправил на плече арбалет и согласился с бессловесной скотиной:

– Правильно, сам дурак. Пешком было бы быстрее.

Но он устал. Не дойдет по вязкой грязи, липнущей к сапогам.

– Шевелись, мертвая!

Кому скажи, что украл под седло кобылу из васяйской деревни, – животы со смеху надорвут. Сюда бы этих смешливых. Дан сплюнул холодную, с железистым привкусом воду и замурлыкал под нос:

– Еще немного, еще чуть-чуть…

Вспомнился славянский трактир. Водочка с обязательной закуской: селедка, маринованный лук, черный хлеб. Менестрель Игорь, откинувшись к бревенчатой стене, перебирает гитарные струны:

Хорошо поет, надрывно, со слезой в голосе, как умеют только русские. Дан понимает с пятого на десятое, но ему все равно очень нравится.

В трактире было тепло, сытно и пьяно…