Путь Шеннона - Кронин Арчибальд Джозеф - Страница 49

• Предыдущая
• 49/61
• Следующая

– Надеюсь, теперь вы чувствуете себя лучше?

– Да, благодарю вас.

– К этому заведению не сразу привыкаешь.

– Мне очень неприятно, что я вела себя так глупо там, в саду. А здесь… Такое ощущение, точно за тобой все время кто-то следит.

Снова наступило молчание, в котором размеренное тикание часов звучало, как глас рока. В комнате начинали сгущаться сумерки. Если не считать слабого отсвета огня из камина, другого освещения не было, и я с трудом мог различить ее лицо, такое спокойное, точно она спала. Я затрепетал.

– Вы что-то все молчите сегодня. Вы не можете простить мне… того, что случилось…

Она не подняла головы.

– Мне стыдно, – сказал я. – Но иначе себя вести я не мог.

– Как это ужасно – полюбить вопреки своей воле, – произнесла она наконец. – Когда я с вами, я больше не принадлежу себе.

Это признание придало мне надежды, которая все росла и постепенно превратилась в какое-то странное сознание своей власти. Я смотрел на Джин сквозь разделявший нас полумрак.

– Я хочу просить вас кое о чем.

– Да? – сказала она. Лицо у нее было напряженное, точно она ждала удара.

– Давайте поженимся. Сейчас же. В мэрии.

Она, казалось, не столько услышала, сколько почувствовала, что я сказал; пораженная моими словами, она молча сидела, повернувшись ко мне вполоборота, словно хотела отвернуться совсем.

Ее растерянность несказанно обрадовала меня.

– Ну, почему же нет? – мягко, но настойчиво зашептал я. – Скажи, что ты выйдешь за меня замуж. Сегодня же.

Затаив дыхание, я ждал ответа. Глаза ее были полузакрыты, лицо выражало удивление, точно мир вдруг зашатался вокруг нее и ей казалось, что она сейчас погибнет.

– Скажи «да».

– Ох, не могу я, – пробормотала она еле внятно, страдальческим тоном, словно жизнь покидала ее.

– Нет, можешь.

– Нет! – истерически воскликнула она и повернулась ко мне. – Это невозможно.

Долгая, мучительная пауза. Этот внезапно вырвавшийся крик души превратил меня во врага, в ее врага, во врага ее близких. Я попытался взять себя в руки.

– Ради бога. Джин, не будь такой неумолимой.

– Я должна быть такой. Мы достаточно оба страдали. И другие тоже. Мама ходит по дому, смотрит на меня и ничего не говорит. А она ведь очень больна. Я должна тебе вот что сказать, Роберт. Я уезжаю навсегда.

Непреклонная решимость ее тона поразила меня.

– Все уже решено. Мы целой группой едем в Западную Африку с первым рейсом нового Клэновского парохода «Альгоа». Мы отплываем через три месяца.

– Через три месяца, – как эхо, повторил я. – Во всяком случае, хоть не завтра.

Но, усилием воли придав своему лицу спокойное выражение, она с грустью покачала головой.

– Нет, Роберт… все это время я буду занята… у меня есть работа.

– Где?

Она слегка покраснела, но не отвела глаз.

– В Далнейре.

– В больнице? – Несмотря на охватившее меня отчаяние, я был удивлен.

– Да.

Я сидел потрясенный, онемевший. Она продолжала:

– Там у них опять появилось свободное место. Для разнообразия они хотят взять на работу женщину-врача… небольшой эксперимент. Начальница рекомендовала меня Опекунскому совету.

Сраженный известием об ее отъезде, я тем не менее все же попытался представить себе ее в знакомой обстановке больницы: вот она ходит по палатам и коридорам, занимает те же комнаты, где жил я. Наконец я пробормотал прерывающимся голосом:

– Вы сумели поладить с начальницей. Вы со всеми ладите, кроме меня.

Она тяжело вздохнула. И как-то странно, неестественно улыбнулась мне.

– Если бы мы никогда не встречались… было бы лучше… А так – все для нас наказание.

Я понял, на что она намекает. Но, хотя глаза мои жгли слезы, а сердце чуть не разрывалось, снедаемый горечью и безнадежностью, я нанес ей последний удар:

– Я не откажусь от тебя.

Она была по-прежнему спокойна, только слезы потекли у нее по щекам.

– Роберт… я выхожу замуж за Малкольма Ходдена.

Оцепенев, я молча смотрел на нее. У меня хватило лишь силы прошептать:

– Ах нет… нет… ты же его не любишь.

– Нет, люблю. – Бледная и трепещущая, она с отчаянием принялась защищать себя: – Он достойный, благородный человек. Мы вместе выросли, вместе ходили в школу – да, в воскресную школу. Мы посещаем одну и ту же церковь. У нас одни с ним цели и задачи, он во всех отношениях подходит мне. Когда мы поженимся, мы уедем вместе на «Альгоа»: я – в качестве врача, а Малкольм – старшим преподавателем в школе для поселенцев.

Я проглотил огромный комок, вдруг вставший у меня в горле.

– Этого не может быть, – еле слышно пробормотал я. – Я слышу это во сне.

– Нет, сон – это то, что мы сейчас вместе, Роберт. И мы должны наконец вернуться к реальности.

В полном отчаянии я сжал руками голову, а Джин горько заплакала.

Этого я уж никак не мог вынести. Я вскочил на ноги. В ту же секунду, ничего не видя, ослепшая от слез, поднялась и она, словно инстинкт подсказывал ей бежать. Мы столкнулись. Какое-то время она стояла, прильнув ко мне, рыдая так, что, казалось, у нее сейчас разорвется сердце, тогда как мое сердце замирало от безумного упоения и восторга. Но, когда я крепче прижал ее к себе, она вдруг словно собралась с силами и порывисто и нетерпеливо оттолкнула меня.

– Нет… Роберт… нет.

Мука, отразившаяся на ее лице, в каждой линии ее гибкого, дрожащего тела, пригвоздила меня к месту.

– Джин!

– Нет, нет… никогда больше… никогда.

Она никак не могла успокоиться: ее душили рыдания, надрывавшие мне душу, мне хотелось броситься к ней, прижать ее к груди. Но взгляд ее блестящих глаз, такой страдальческий, но исполненный железной решимости, поднимавшейся откуда-то из самых глубин ее существа, постепенно лишил меня всякой надежды. Жгучие слова любви, которые я собирался сказать, замерли у меня на губах. И я бессильно опустил руки, которые было простер к ней. В висках у меня мучительно и тяжело пульсировала кровь.

Наконец она решительно смахнула слезы рукой и вытерла уголки губ. С застывшим лицом я подал ей пальто.

– Я провожу вас до ворот.

Мы молча, без единого слова дошли до привратницкой. Ручейки, журчавшие по обеим сторонам аллеи, напоминали о жизни, тогда как звук наших шагов умирал, заглушенный промокшей землей. Мы остановились у ворот. Я взял ее пальчики, мокрые от дождя и слез, но она поспешно высвободила их.

– Прощайте, Роберт.

Я посмотрел на нее в последний раз. По дороге мимо ворот промчалась машина.

– Прощайте.

Она покачнулась, но, вздрогнув, взяла себя в руки и поспешно пошла прочь, хмурясь, чтобы сдержать слезы, и не оглядываясь назад. Через минуту тяжелые ворота со звоном захлопнулись: она ушла.

Я повернулся и, угрюмый, глубоко несчастный, побрел по аллее. Спускались сумерки, и дождь наконец перестал. На западе, у самого горизонта, небо было синевато-багровое, точно заходящее солнце совершило кровавое убийство среди облаков. Внезапно над затихшей больницей прозвучал вечерний горн, и с высокого флагштока на холме медленно, медленно пополз вниз флаг – на самой вершине, рядом с ним, отчетливо выделялась застывшая в позе «салюта» одинокая фигура больного, специально выделенного для выполнения этой обязанности.

«Да здравствует „Истершоуз“, – с горечью подумал я.

Когда я вернулся к себе в комнату, огонь в камине уже почти потух. Я долго смотрел на потускневший серый пепел.

Было воскресенье, и над «Истершоузом» плыл звон колоколов, доносившийся из увитой плющом церквушки. Словно по контрасту с мраком, царившим у меня в душе, утро снова было солнечное и теплое. В фруктовом саду плоды оттягивали к земле отяжелевшие ветви деревьев, а в каменных вазах на балюстраде террасы пестрели яркие цветы герани и бегонии.

Одевшись, мрачный и еще не совсем проснувшийся, я подошел к окну, откуда видно было, как больные стекаются к храму – довольно большому строению готической архитектуры, сложенному из красного кирпича приятного оттенка и затененному купами высоких вязов.

• Предыдущая
• 49/61
• Следующая