Я угнал машину времени - Кривин Феликс Давидович - Страница 26

• Предыдущая
• 26/59
• Следующая

— Завернуть, непременно завернуть! — смеялся директор. И вдруг перестал смеяться: — Постойте, зачем же их заворачивать? Разве не прямая кратчайшее расстояние между точками?

— Прямая, именно прямая! — теперь Рыженбах смеялся один. И то, что он смеется один, больше всего обижало директора.

Но тут и Рыженбах перестал смеяться и полез в карман за бумажником.

— Я, собственно, зашел рассчитаться. Когда меня уволили, вы мне ссудили пятнадцать рублей. Я их возвращаю вам с благодарностью.

Вот теперь все стало ясно: он зашел рассчитаться с директором. Каких-то пятнадцать рублей… Почему директор дал ему всего лишь пятнадцать рублей? Но ведь он тогда еще не был директором.

Директор взял пятнадцать рублей и почувствовал, что на голову опять навалилась какая-то тяжесть. Только что было так хорошо, так легко. Любая мысль — невесомая, устремленная вперед и вверх по кратчайшему расстоянию между точками. И вдруг ничего этого нет. Нет победы разума над собой, столь нужной и ему, и всему разумному человечеству, опять разум отступает перед собой, опять терпит от себя поражение… И надо опять что-то думать, что-то решать, нужно опять привыкать к этой трудной, непосильно трудной, невыносимой жизни — с извилинами…

Друг мой, я по-прежнему стою у стены, у которой мы с тобой когда-то стояли. За стеной была чья-то беззаботная жизнь, о которой нам было ничего не известно, как и о нашей жизни, потому что мы стояли с тобой у стены. На нас смотрели десять круглых металлических глаз, которым достаточно было моргнуть, чтобы наша жизнь прекратилась. И мы смотрели в эти пустые глаза и ждали, что сейчас они моргнут с грохотом и мы навеки оглохнем и ослепнем, станем такими же мертвыми, как эти слепые глаза. Рядом с нами были девочка и старик, и старик ладонью прикрывал глаза девочке, чтоб она не смотрела. И был юноша — помнишь? — как две капли похожий на того, который стоял напротив и пялил на нас металлический глаз. Потом еще женщина, с такой неуместной красотой — там, где все было сплошным уродством. Был рабочий, не успевший вымыть после работы рук и прятавший их, чтоб не запачкать белую стену. И он — впервые — не знал, что делать со своими руками, с перепачканными мазутом руками — рядом с этой белоснежной стеной. Была там еще мать, вернее, еще не мать, а та, что собиралась стать матерью. И она боялась, что не успеет стать матерью, — времени у нас было в обрез. Были там еще двое, но я не помню ни возраста их, ни лиц, ни даже пола — ничего не запомнилось. Только то, что их было двое…

За стеной слышалась музыка, там была «чья-то квартира, и кто-то крутил пластинку — арию из оперетты «Веселая вдова». Единственная веселая среди всех этих невеселых вдов пыталась их развеселить, но, кажется, безуспешно. Мы стояли, прижавшись к стене, как будто подслушивая чужую жизнь, нам оставалась чужая жизнь, потому что своей мы уже не имели.

Помнишь: первой нас покинула красивая женщина — она вышла замуж и стала жить по ту сторону стены. Мы слышали, как там кричали «горько!», как двигали мебель, благоустраивая жизнь. И юноша, похожий на того, с металлическим глазом, как-то сразу осунулся и уже не так ровно стоял у стены, потому что рядом с ним не было той женщины. И мы тоже, друг мой, чего скрывать, смотрели на мир не так браво. Не из-за женщины, нет, а просто — когда уходит красота, как-то теряется организующее начало.

Та, что собиралась стать матерью, стала ею и ушла по своим материнским делам. Туда, по ту сторону стены, где звучала веселая музыка. Теперь к этой музыке прибавился крик ребенка. Ребенок надрывался, он заявлял о себе, но веселая вдова не думала о ребенке. Беспорядочная, разноголосая, всецело собой поглощенная жизнь то спокойно текла, то бурлила по ту сторону…

Девочка выросла, и, как старик ни Закрывал ей глаза, она увидела юношу, стоявшего рядом.

Один за другим уходили стоящие рядом — туда, по ту сторону стены. И ты ушел, мой друг, чтоб не стоять под металлическим глазом, чтобы кричать «горько» и слушать веселые песни вдовы, чтобы стена, вытолкнувшая тебя на смерть, укрыла тебя для жизни.

Друг мой, я по-прежнему стою у стены, у которой мы с тобой когда-то стояли. Умер старик, от которого ушла его девочка, ставшая взрослой, а на их месте — другая девочка и другой старик. А те, помнишь, двое, со смутными лицами и неопределенным возрастом и полом, они стоят теперь против нас, пяля металлические глазницы, которые вот-вот моргнут.

Нет крыши над головой, по эту сторону нет, а по ту — надежная, прочная крыша. И еще три стены, окружившие вместе с нашей квадрат жизненного пространства. Мы — вне жизненного пространства, вне крыши, вне четырех стен, теплых внутри, а снаружи холодных, мы стоим у холодной стены, за пределами жизненного пространства, один на один со смертью, целящей в нас черные пустые зрачки. Рабочий вымыл руки, он белит стену и пишет на ней крупно: «Не прислоняться!» Бесполезные слова, потому что все стоят к ним спиной и, кроме того, нам больше не к чему прислоняться. У нас нет ничего, кроме этой стены. Рабочий постарел, а все не уходит от стены, для него постоянно находится здесь работа. Он сделал деревянный настил, чтобы нам не стоять на сырой земле, соорудил перила, чтобы было на что опираться… Теперь нам легче, удобней. Но мы по-прежнему стоим у стены.

Недавно здесь появилась торговка живыми цветами. У нее огромная корзина цветов, на которые тоже направлены металлические зрачки, потому что цветы тоже живые. И торговка спешит их продать, пока они живые, чтобы на вырученные деньги купить комнатку по ту сторону стены. Я купил хризантему, хризантемы долго живут, они показывают, как надо жить, когда тебя сорвали, когда поставили у стены. Я смотрю на нее и думаю: я еще поживу, поживу, между жизнью и тем, что глядит на меня пустыми зрачками, я еще поживу…

Друг мой, я по-прежнему стою у стены, у которой мы с тобой когда-то стояли…

Все говорят о пришельцах, все ждут пришельцев, а они давным-давно живут на земле.

Они появляются на земле, как земные люди, обучаются нашему языку, они разговаривают с нами о наших делах, которые считают своими. Правда, непонимание остается, нам с ними трудно друг друга понять, потому что понимание не только в языке… Мы, аборигены, умеем жить на земле, а пришельцы не умеют, они только учатся, и им нужно много учиться, чтобы стать такими, как мы. Им нужно долго обживать землю, пока они приживутся, — неземные люди, свалившиеся на землю с небес, бесплотные вспышки небес в плотных слоях атмосферы.

— А почему лев сидит в клетке? — спросил меня один пришелец.

— Потому что лев — хищный зверь.

— А зебра? Она разве хищный зверь? Почему же она сидит в клетке?

— Чтобы ее не съел хищный зверь.

— Кто, лев? Но он же в клетке. И тигр тоже в клетке. И другие хищные звери в клетках. Значит, зебра может не сидеть в клетке? Почему же она сидит в клетке?

— Потому что иначе она убежит.

— От кого? От тех, которые сидят в клетках?

— Вообще убежит. Из зоопарка.

— Она убежит туда, где ей будет лучше?

— Наверно, лучше.

— А надо, чтоб ей было хуже?

— Вовсе нет.

— Почему же тогда она сидит в клетке?

— Неужели не ясно? Потому что иначе она убежит.

Я выражался предельно ясно, но пришелец меня не понимал.

— А почему кошка не в клетке?

— Кошка — домашнее животное.

— А когда зебра посидит в клетке, она тоже станет домашней?

— Зебра никогда не станет домашней.

— Так зачем же тогда она сидит в клетке?

— Я же сказал: потому что иначе она убежит.

Некоторых слов пришельцы просто не понимают, хотя именно этим словам аборигены пытаются их научить.

— Красивый дом! Зайдем посмотрим, какой он внутри!

— Нельзя. В нем живут люди.

— Они страшные?

— Не страшные, но мы с ними незнакомы.

— А мы познакомимся. И заодно дом посмотрим.

• Предыдущая
• 26/59
• Следующая