Психиатрическая власть - Фуко Мишель - Страница 11

Другой пример: некто был одержим идеей «своего всесилия». Останавливала больного только «боязнь погубить армию Кон-де [,..], которой, по его словам, предназначено было исполнить промысел Вечности». И как же была развеяна эта вера? Врач ждал «осечки, которая заставит больного признать свою неправоту, после чего его можно будет лечить со всей строгостью».

44

45

И вот «однажды, когда надзиратель посетовал больному на то, что тот оставляет у себя в палате нечистоты и испражнения, больной набросился на него с угрозами расправы. Это оказалось удобным случаем его наказать, а тем самым и убедить в том, что его сила иллюзорна».20

Еще один пример: «душевнобольной из лечебницы Бисетр, бред которого всецело заключался в том, что он считал себя жертвой революции, днем и ночью повторял, что готов принять свою участь». Поскольку его должны были гильотинировать, он думал, что заботиться о себе больше нет необходимости, «отказывался ложится в постель» и спал лежа на каменном полу. Надзиратель вынужден был прибегнуть к насильственным мерам: «Больного привязали к постели веревками, но он в отместку стал с неумолимым упорством отказываться от пищи. Уговоры, обещания, угрозы, ничто не помогало». Но по прошествии некоторого времени больной захотел пить; он пил воду, но «сразу отвергал даже бульон, который ему предлагали, равно как и всякую другую жидкую или твердую пищу». На двенадцатый день «надзиратель объявил ему, что отныне, в виде наказания за непокорность, он лишается своей обычной холодной воды и вместо нее будет пить жирный бульон». В конечном итоге жаж-ЛЗ. взЯЛЗ. BCрх и ОН НС жаДНОСТЬЮ набросился на бульон». А в следующие дни начал принимать твердую пищу и «постепенно вновь обрел вес признаки крепкого здоровья».

Я еще вернусь к более подробному разбору морфологии этих сцен, но сейчас мне важно показать, что у истоков психиатрии XIX века, прежде каких-либо теоретических обоснований, прежде всякой институциональной организации и независимо от того и другого, оказалась определена некоторая тактика обращения с безумием, вычертившая в определенном смысле сеть властных отношений, необходимых для этой своего рода умственной ортопедии которая должна была приводить к исцелению И сцена Георга III входит в число этих сцен она — одна из них.

* В подготовительной рукописи говорится о еще одном случае, приводимом Пинелем в параграфе IX своего труда: «Это пример, призванный показать, с каким вниманием следует изучать характер душевнобольного, чтобы вернуть его к здравому рассудку» (л. 196— 197).

Теперь, мне кажется, можно было бы проследить будущее, развитие, трансформацию этих сцен и выяснить, как, в каких условиях эти протопсихиатрические сцены развивались в течение первой стадии эволюции психиатрии, стадии морального лечения, героем которой был Лере и которая относится к 1840—1870 годам.22

Затем протопсихиатрическая сцена, измененная моральным лечением, претерпела еще одну значительную трансформацию, вызванную одним из ключевых в истории психиатрии событий — открытием и практикой гипноза и одновременно изучением истерических явлений.

Так возникла, разумеется, психоаналитическая сцена.

Затем же последовала сцена, если угодно, антипсихиатрическая. И весьма примечательно, что первая, протопсихиатрическая сцена, сцена Георга III, очень близка к той, которую вы найдете в книге Мери Варне и Берка. Вы знаете об истории Мери Барнс в Кингсли-холле, элементы которой почти те же самые, что и в истории о Георге III:

«Однажды Мери решила подвергнуть мою любовь к ней последнему испытанию. Она измазала себя экскрементами и ждала моей реакции. Меня забавляет то, как она рассказывает об этом: ведь она была совершенно уверена, что экскременты не могут вызвать у меня отвращения. Уверяю вас, все было наоборот. Когда, ни о чем не подозревая, я вошел в игровую комнату и источающая зловоние, словно бы побывавшая в каком-то отвратительном переплете Мери Барнс подошла ко мне меня охватили ужас и омерзение. Первой мыслью было пойти ПРОЧЬ и я бросился бежать. К счз.стью она не попыталась меня догнать: я готов был побить ее.

Очень хорошо помню, о чем я думал тогда: „Это уже слишком, клянусь Богом. С меня хватит. Теперь ей самой придется заботиться о себе. Я больше не хочу иметь с ней дела"».

Потом, поразмыслив, Берк сказал себе: в конце концов, если он этого не сделает, то с ней будет покончено, а он этого не хочет. И этот последний аргумент не допускал возражений. Он без особых колебаний решил вернуться к Мери Барнс. «Мери так и сидела в игровой комнате, опустив голову, в слезах. Я пробормотал что-то вроде: „Ну пойдем, ничего страшного. Поднимемся и примем горячую ванну". Чтобы вымыть Мери, понадо-

46

47

бился как минимум час. Она была в плачевном состоянии, вся в экскрементах — волосы, подмышки, пальцы. Я видел перед собой героиню старого фильма ужасов — „Призрак мумии"».23

Но Берк проглядел протосцену истории психиатрии, историю Георга III, а ведь это в точности она.

В этом году я хотел бы, собственно, предпринять историю этих психиатрических сцен с учетом того, что является для меня постулатом или, во всяком случае, гипотезой: я имею в виду, что эта психиатрическая сцена и то, что в ней вырисовывается, а именно игра власти, подлежат анализу прежде институциональной организации, дискурса истины или заимствования моделей. Кроме того, я предлагаю изучить эти сцены, памятуя о том, что описанная мной сцена Георга III не только является первой в длинном ряду психиатрических сцен, но исторически входит и в совершенно другой комплекс сцен. Вы найдете в про-топсихиатрической сцене все то, что можно было бы назвать церемониалом господства: коронование, низложение, повиновение, верноподданничество, отречение от престола, новое восшествие и т д но вы найдете в ней и серию ритуалов служения, которые навязываются одними другим: приказывать, подчиняться, соблюдать правила, наказывать, вознаграждать, отвечать, молчать и т д А еще вы найдете в ней серию юридических процедур: провозглашать закон отслеживать его нарушения, добиваться признания, устанавливать вину выносить приговор назначать наказание. И вы найдете целую серию меди-

цинских практик, прежде всего важнейшую медицинскую практику кпизися" ж/тать момента наступления кризиса следить за тпГ11ем и заветпением способствовать тому чтобы

болезни.

Мне кажется, что подлинная история психиатрии или, во всяком случае, история психиатрической сцены возможна лишь в том случае, если рассматривать психиатрию в этой серии сцен: сцен церемониала господства, ритуалов служения, юридических процедур, медицинских практик, — вместо того чтобы принимать в качестве отправной точки анализ институтов.*

* В подготовительной рукописи уточняется понятие сцены: «Под сценой следует понимать не театральный эпизод, а ритуал, стратегию, бой».

48

Будем яростными антиинституционалистами. Итак, в этом году я попытаюсь вскрыть микрофизику власти прежде всякого анализа институтов.

И теперь мне хотелось бы вернуться к протопсихиатриче-ской сцене, первый очерк которой я вам представил. Сцена Георга III, на мой взгляд, знаменует собой очень важный поворот, поскольку резко расходится с рядом сцен, выражавших упорядоченный и канонический способ обращения с безумием в предшествующую ей эпоху. Мне кажется, что до конца XVIII века, а отдельные примеры этого будут обнаруживаться и в начале XIX века, обращение врачей с безумием относилось к порядку стратагемы истины. Вокруг болезни, в некотором роде как продолжение болезни, как бы продлевая ее течение, выстраивали некий одновременно фиктивный и реальный мир, где безумие попадало в ловушку реальности, к которой его исподволь подталкивали. Приведу вам один пример — это случай Мейсона Кокса, опубликованный в 1804 году в Англии, а в 1806 году и во Франции, в книге под названием «Наблюдения над умопомешательством».

«Г-н ..., тридцати шести лет, меланхолического темперамента, исключительно привязанный к учению, а также склонный к приступам беспричинной грусти, проводил нередко целые ночи над книгами, соблюдая при этом крайнюю умеренность: ограничивая свои потребности водой и полностью обходясь без животной пищи. Его друзья тщетно убеждали его в том, что тем самым он вредит своему здоровью, а его экономка, упорно требовавшая, чтобы он изменил режим, привела его во время этих бдений к мысли, что она угрожает его жизни. Он дошел до уверенности в том, будто она составила план его умерщвления отравленными рубашками, действию которых он стал приписывать свои вымышленные мучения. Ничто не могло заставить его усомниться в этом ужасном подозрении. В конце концов было принято решение изобразить согласие с ним. В его присутствии, соблюдая множество формальностей, с подозрительной рубашкой провели ряд химических опытов, результат которых представили так, будто бы он подтверждает опасения. Экономку подвергли допросу, и, хотя она уверяла, что невиновна, все же удалось изобразить обратное. Было составлено фиктивное постановление о ее аресте, и на глазах больного подставные су-