Багровый дождь - Авраменко Александр Михайлович - Страница 13

– За мной!

Разбрызгивая воду, балансируя на скользких камнях, все трое рванули к спасительному провалу. И вовремя! Едва заскочил бегущий последним Лискович, как в воду шлёпнулась немецкая «толкушка», а через мгновение ещё несколько. Прогрохотали взрывы, с визгом пролетели осколки, рикошетя от камня, затем простучало несколько очередей и одиночных выстрелов…

Лётчики, тяжело дыша, вглядывались в светлеющий выход, забившись как можно дальше. Олег, выплюнув набившийся в рот песок, процедил:

– Надеюсь, собак они сюда не пустят…

– Тише, накаркаешь!

Между тем стрельба стихла, а спустя несколько минут сверху донеслись дикие вопли, в которых не было ничего человеческого. Владимир до крови изгрыз руку, чтобы не выйти на помощь истязаемым и не погибнуть так же, как они… Наконец, всё затихло. Когда-то белый проём входа уже синел быстрыми южными сумерками.

– У кого что есть?

На троих оказалось три пистолета, два ножа, компас, одна граната. Негусто, но жить было можно. После короткого совещания решили пройти вперёд по течению метров пятьсот, а потом выбраться наверх и пробираться в город… Шли очень осторожно, изо всех сил стараясь не шуметь. Карабкаться в кромешной тьме тоже было нелегко, несколько раз пришлось спускаться почти до самого низа ущелья, а потом искать новую дорогу.

Только к первому июля лётчикам удалось выйти к городу. Всё это время они шли ночами, обходя стороной все населённые пункты. Не потому, что боялись. Просто там не было живых. Крымские татары вырезали всех русских и украинцев до последнего человека…

Трое заросших, оборванных людей стояли над обрывом Северной бухты, но было уже поздно – над Севастополем реяло красное полотнище со свастикой. Время от времени из города доносились выстрелы, вздымались вверх дымные столбы разрывов. Вот возле Малахова кургана, где пали в Крымскую войну все адмиралы, защищающие город, вырос огромный столб огня, дыма и пыли. Это взорвались шестьдесят килограммов аммотола, доставленные танкеткой-торпедой «Голиаф» к баррикаде, за которой засели последние защитники Севастополя…

– Что делать будем, командир?

Олег облизнул запёкшиеся губы. Владимир осмотрелся – далеко в стороне, в районе Херсонеса, вздымался к небу густой чёрный дым. Он указал направление рукой.

– Пойдём туда. Наши там ещё бьются…

Ответом были молчаливые кивки…

Забившись в воронку, кое-как передневали до темноты, накрывшись вырванными взрывами кустиками с пожухлой травой. А когда взошла луна, пошли по кругу, обходя разрушенный до основания город. В Севастополе пылали пожары, постукивали отдалённые выстрелы карателей, расправляющихся с пленными. Иногда доносились отдалённые крики пьяных солдат вермахта, празднующих победу. А трое русских пилотов шли… И вышли к Херсонесу. Как раз когда отваливал последний корабль.

Какой-то красноармеец бросился к лётчикам, остервенело рванув гимнастёрку на груди.

– Бросили! Подыхать бросили!

Лейтенанты беспомощно смотрели на капитана. Тот нащупал в кармане табачную пыль, перемешанную с крошками сухарей.

– Эй, боец, табачку не найдётся?

Спокойный голос лётчика подействовал на бьющегося в истерике красноармейца, словно ведро воды. Автоматически тот извлёк из кармана кисет и протянул его Столярову.

– Спасибо. Смирно!

Боец вытянулся, но тут же опять начал закатывать глаза. Хлёсткая пощёчина отрезвила его.

– Фамилия, звание, откуда?

– Иванов Иван. Рядовой. Сто сорок вторая стрелковая бригада, товарищ капитан!

– Возьми себя в руки, боец!

Владимир наконец прикурил, сделал первую затяжку. Табак драл горло, но это было курево! С отвычки слегка закружилась голова. Выдохнув дым, капитан осмотрелся ещё раз, более внимательно.

– Слушай сюда, ребята. Приказывать я вам не могу, но думаю, что выбираться нужно нам самим. Я ещё пожить на этом свете намерен не один год. Так что предлагаю озаботиться поиском транспортного средства. Кто «за»?

Ответом был молчаливый кивок. Вдруг красноармеец спохватился.

– Постойте, товарищи командиры! Со мной тут сестрёнка есть, не могу её бросить. Надо взять. Не по-советски это будет.

– Скажи уж лучше правду, боец. Не по-мужски…

Белые облупленные потолки. Крашеные зелёным стены. Обыкновенная масляная краска. Это – Подмосковье. Где? Точно и не знаю. При малейшем мысленном усилии на меня нападает тошнота. Тяжёлое сотрясение мозга, как сказал врач. Так что лежу, словно растение, тупо глядя в потолок. В моей палате только тяжёлораненые. Чёрт, опять сестра утку не вынесла. Попахивает… Ладно. Ругаться я всё равно не могу. Рёбра болят жутко. Ещё бы! Оскольчатый перелом. Ну, отделался, можно сказать, лёгким испугом. Главное, лёгкое не проткнуто. А кости – срастутся. Месяц, максимум два, и я опять на ногах. Самое невыносимое то, что со мной лежат те, у кого шансов на выздоровление – ноль. А то и отрицательный процент. Они это знают и перестали бороться за свою жизнь. Тоже лежат молча. И умирают. Если бы только эти люди знали, как на меня действует эта их безнадёжность, которая ощущается просто физически! Как мне тяжело! Но на все мои просьбы главврач отвечает отказом, хотя мне и известно, что я-то выживу. Говорят, что свободных мест нет, а у нас палата тихая. Все уже молчат. Смирились. В других отделениях шумно, крики, стоны. А мне нужен полный покой и тишина… Эх, тишина! Сосед слева тоже танкист. Машина получила болванку в бак, ожоги пятидесяти процентов тела. Круглые сутки ему колют морфий. В забытьи он страшно скрипит зубами. Кажется, что они сейчас не выдержат и рассыплются мелкими кусочками…

Сосед справа. Обрубок. Нарвался на мину. Оторвало ноги, посекло осколками. Пока довезли – гангрена. Четыре ампутации, и всё без толку. Вначале ноги, потом руки отрезали по локти. Затем – по плечи. Когда его переодевают, то видно, что багровая чернота уже перевалила на грудь. Как он до сих пор жив – непонятно… У окна – лётчик. Спасал машину, двигатель сорвало с места, ноги раздробило начисто, да ещё просидел в кабине, пока не выдернули. На морозе тридцать градусов меньше нуля. Результат – ждут, что эту ночь он не переживёт. У двери лежит водолаз. Как он сюда попал, в Подмосковье, вообще непонятно. Жуткая кессонка. Страшная вещь! Когда азот в крови вскипает при резком подъёме и рвёт сосуды в клочья. Рассказывали, что парень пытался спасти нашу подлодку, затонувшую от мины. Да начался налёт, и его выбросило взрывом на поверхность… Ещё у одного – газовая гангрена. Запах – жуткий. Живот раздут до невозможности, и весь зелёно-синего цвета. А сам – худющий, один скелет. Пищу уже не принимает, на одной глюкозе держится. Такая вот у меня палата. Всем, кроме меня, беспрерывно колют морфий, последняя попытка облегчить страдания несчастных. Эх, война, война! Сколько горя ты принесла нам, моему народу, лично мне? Даже и представить невозможно…

Вчера политрук приходил, читал нам про деревню Петрищево и партизанку Зою Космодемьянскую. Совсем ещё ребёнок, нецелованная, наверно, даже. А как над ней измывались?! И казнили лютой смертью. Товарищ Сталин даже приказ издал: солдат из части, казнившей героиню, в плен не брать! Одобряю! Только так и следует поступать с такими зверьми! Вспоминаю, как выходили из окружения и фашисты жгли живьём солдат-евреев… Каково это, гореть заживо? Меня ещё Бог миловал… Чу, суета какая-то. Мои сопалатники в отключке, им пятнадцать минут как очередную дозу дурмана вкатили, а там, за дверями, беготня, шум. Звенит что-то…

Дверь открывается, и в палату входит до боли знакомое лицо. Я пытаюсь подняться, но жуткий приступ дурноты укладывает меня обратно. С трудом удерживаю внутри себя подкативший к горлу ком. Это Лев Захарович. Мехлис. Бывший председатель комиссии партийного контроля. Ныне – представитель Ставки Верховного Командования. Он смотрит на меня, и на его лице также проявляется узнавание.

– Столяров? Ты?!

– Я, Лев Захарович.

С трудом выталкиваю из себя слова. Врач что-то шепчет ему на ухо, но я слушаю. И держу этот сгусток, рвущий меня изнутри. Держу изо всех сил. Комиссар подходит ко мне и берёт за руку.